Как правило, средневековые авторы довольно ясно различали обычное право и кодифицированное право. Например, составитель «Повести временных лет», пишет, со ссылкой на Хронику Георгия Амартола (IX в.): «Говорит Георгий в своем летописании: "Каждый народ имеет либо письменный закон, либо обычай, который люди, не знающие закона, соблюдают как предание отцов. Из них же первые — сирийцы, живущие на краю света. Имеют они законом себе обычаи своих отцов: не заниматься любодеянием и прелюбодеянием, не красть, не клеветать или убивать и, особенно, не делать зло". <…> Мы же, христиане всех стран, веруем во святую Троицу, <…> имеем единый закон»[140]. Можно не сомневаться в том, что францисканцев интересовали письменные законы империи. Брат Иоанн в пятой главе сообщает, что Чингис-хан создал различные законы и постановления (leges et statuta), и называет три из них: закон о престолонаследии, постановление о покорении мира и устройстве армии по десяткам (LT, V. 18). В четвертой главе брат Иоанн подробно останавливается на законах и обычных правилах, касающихся наказания за прелюбодеяние, грабеж или воровство, раскрытие военных замыслов, провинности младших по чину (LT, IV. 9). Однако будучи истинными миссионерами, францисканцы оказались наиболее чувствительны к сведениям о магических запретах, которые они трактуют как религиозные запреты.
Действия, которые по представлениям монголов, могли повлечь за собой несчастья, францисканцы именуют термином peccata 'грех'. В традиционной монгольской культуре не было понятия «грех» в христианском смысле этого слова{57}. Видимо, у францисканцев имелась какая-то важная причина, чтобы воспользоваться специфическим латинским термином для адекватной характеристики полученных сведений. Трудно предполагать, что западные дипломаты в одночасье совершили все из перечисленных ими запретных поступков. Следовательно, имелся некий информатора который подробно описал запреты, с целью предупредить францисканцев от возможного их нарушения. Дело в том, что за каждый из «грехов» полагалось наказание смертью.
Картине, нарисованной западными дипломатами, созвучны сведения китайского источника, где говорится о деятельности Елюй Чу-цая, старшего советника монгольского хана Угедея: «Люди, приезжавшие ко двору из различных государств, часто предавались смерти за нарушение запретов. Его превосходительство сказал [его величеству]: "Ваше величество недавно взошли на императорский трон. Не запятнайте [кровью] белый путь". [Его величество] последовал этому совету, ибо по обычаю страны превыше всего почитался белый [цвет] и считался приносящим счастье» (Сун Цзы-чжэнь, с. 72). Считается, что в 1229 г. Елюй Чу-цай пытался смягчить наказания за нарушения запретов, сходных с теми, что стали известны францисканцам в 1246 г. Отметим, что речь шла не об отмене запретов, а лишь о снисхождении к чужестранцам, и вопрос потребовал вмешательства первого лица государства. Значимость ситуации определялась тем обстоятельством, что Елюй Чу-цай хотел внести коррективы в Ясу Чингис-хана. Вопрос в том, какой из разделов Ясы имелся в виду?
В немецком переводе книги брата Иоанна Ф. Шмидер, безо всяких на то оснований, переводит peccata немецким vergehen — «проступок, провинность»[141], переключая тем самым анализ ситуации из сакральной сферы в профанную. Ф. Шмидер игнорирует одно важное обстоятельство: в случае совершения «греха» никто не смел прикасаться к предметам в юрте до момента их ритуального очищения. Очищение указывает на необходимость снятия порчи, что выводит эти случаи далеко за пределы бытовых происшествий.
То, что речь идет о магических запретах (или в обратном, уже реализованном варианте, о вредоносной магии) можно показать на следующем примере. У средневековых монголов существовало поверье о том, что случайное пролитие на землю кумыса или молока непременно повлечет за собой несчастье: лошадей хозяина юрты, в которой это произошло, поразит молния. Рашид-ад-дин сообщает: «Если прольется на землю вино или кумыс, молоко пресное и кислое, то молния преимущественно падает на четвероногих, в особенности на лошадей. Если же будет пролито вино, то [это] произведет еще большее действие, и молния наверняка попадет в скотину или в их дом. По этой причине [монголы] весьма остерегаются делать все это» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 1. С. 157).
Отметим (необъяснимую пока) связь между пролитием какого-либо напитка и грозовым явлением. Собственно, крайне нежелательным было грозовое явление, расценивавшееся как гнев Неба, а вызвать его можно было пролитием напитка (вина или молока). Напомним также, что возлияние молоком белых кобылиц составляло главную церемонию в жертвоприношении духам земли и воздуха, и в этом случае молоко специально проливалось на землю (Itinerarium. XXXV. 4). Видимо, разница между церемонией возлияния и обозначенным запретом заключается в том, что запрет на пролитие напитка был связан с жилищем, а церемония проводилась вне жилища. Церемония и запрет асимметрично соотносятся друг с другом. Кормление войлочных идолов проходило так: «Во время еды возьмут да помажут жирным куском рот богу, жене и сынам, а сок выливают потом за домовую дверь и говорят, проделав это, что бог со своими поел, и начинают сами есть и пить» (Марко Поло, с. 90). Выливание напитка совершалось за пределами жилища.
Судя по сведениям Рашид-ад-дина, преднамеренное пролитие вина или молока расценивалось монголами как вредоносная магия, направленная против животных и жилища. В таком случае обретают ясность сведения францисканцев, касающиеся наказания смертью за подобные действия. Сведения Рашид-ад-дина о последствиях пролития молока или вина выступают в роли необходимого «комментария» к существовавшему запрету и наказанию за его нарушение, известному только по донесениям францисканцев. Это надежное построение позволяет сделать далеко идущие выводы.
Обозначим контуры проблемы. Перечень «грехов» наводит на мысль, что речь идет о кодифицированной системе магических запретов, связанных с регулирующей функцией священного Неба. Среди прочих запретов францисканцы упоминают и тот, о котором пишет Рашид-ад-дин. Получается следующая картина. С одной стороны, нарушение запрета могло вызвать удар молнии, что расценивалось как крайне нежелательное событие. С другой стороны, (если запрет нарушался) способ очищения юрты и всего в ней находящегося путем проведения между костров, был аналогичен обряду очищения стойбища, когда в нем кто-нибудь поражен громом. Прямое свидетельство Рашид-ад-дина и косвенное свидетельство францисканцев указывают на тему «небесного суда». Это обстоятельство меняет перспективу исследования. В тюрко-монгольской политической мифологии Небу приписывались регулирующая и карающая функции[142], что позволяет ввести тему запретов в контекст мироустроительных законов. Предлагаемые ниже размышления сводятся к следующей композиции: запреты (как один из разделов Ясы) — явление грома и молнии (как проявление воля Неба). Эта условная реконструкция позволит увидеть задачу исследования. Напомню, что из донесений францисканцев и египетских послов мы знаем только перечень запретов. Отмечу также, что не существует ни одного средневекового текста, где эта композиция была бы представлена в полном виде. Существуют лишь отдельные фрагменты, позволяющие, однако, с уверенностью восстановить первоначальную картину. Ниже, в § 4 показана связь между нарушением запретов и появлением молний и соблюдением запретов как выражения почтения Небу. Монгольские царедворцы, призывая францисканцев соблюдать странные предписания, на самом деле, призывали их оказывать почтение священному Небу, которое, как известно, было покровителем монгольских ханов. Если бы по какой-то причине Небо отвергло иностранных посланников, то и правитель не замедлил бы отвергнуть их, исполняя высшую волю.
