На том пути из Кулзумского моря многочисленными рукавами выходят заливы. Путь проходит, пересекая головы этих рукавов. Там есть высокие песчаные бугры. Я, бедняк, видел те места. [Их] называют Кыр-Мачак. За теми местами рукава из моря [уже] не выходят. Есть там один громадный бугор. Караулы Берке-хана поднялись на тот бугор. Со стороны Ширвана появилось огромное облако пыли. Сообщили хану, что появилось облако пыли, [поднятое войском] врага, и нет [ему] ни конца, ни края. Те беки опять начали трусить. [Тогда] хан сказал: "Я поднимусь на этот бугор, [а] вы стойте и смотрите отсюда и увидите могущество Господа Всевышнего. Если враг придет и будет меня одолевать, то вы отсюда же и бегите". И они согласились и стояли.
Хан поднялся на вершину холма. Немного спустя с той стороны появилось [вражеское] войско. Волна за волной, полк за полком подходило оно. Как только подходили они, так тут же начинали принимать напротив него боевой порядок. Выстроили несколько боевых линий. [Когда] подтянулись последние полки, то разглядеть края их войска стало невозможно. Тогда хазрат хан трижды хлестнул нагайкой и погнал коня в карьер на врага. Не успел он еще с бугра ворваться [в расположение врага, как] могуществом Господа Всевышнего [боевые порядки] войска его перемешались и [враг] обратился в бегство. Увидев это, войско [Берке-] хана ринулось следом за ханом. Преследовали несколько дней, убили тех, кому суждено было быть убитым, кому нет — тех полонили, и вернулись. Завладели всеми конями их, всем их снаряжением.
У тех, угодивших в плен, спрашивали: "Почему [же] бросились вы бежать от одного [лишь] человека на том бугре?". Они отвечали:
"По обеим сторонам от того человека, что находился на бугре, стояли два громадных войска. Сколько ни всматривались [мы, так и] не смогли разглядеть ни конца тех двух войск, ни края. Потому-то мы и построились вдали. Когда тот человек на холме помчался на нас, ринулись [на нас] и те два громадных войска. Почудилось нам, будто рухнули на нас земля и небо. Потому-то вот не устояли мы и бросились бежать". Это чудо хазрат хана известно среди народа.
Некоторые говорят, что в этом войске был [сам] Хулагу-хан. Когда войско это было разгромлено, он был убит. Никто [однако] не знал о его гибели. Но в хрониках хазрат Дост-султана говорится: "С тоски по этому войску, что было разгромлено в походе, он заболел и через два месяца умер". А впрочем, Аллах лучше ведает.
Когда вилайет Дашта подчинился Берхе-хану, то большую часть неверных он обратил в ислам» (Утемиш-хаджи, с. 96–99).
К агиографическому сюжету Утемиш-хаджи о Берке имеется комментарий М. X. Абусеитовой, выполненный в стиле «научной агиографии». А начинается комментарий с немыслимой ошибки: Берке назван сыном Бату (Саин) — хана. «Берке принял ислам. С принятием ислама в Золотой Орде получила распространение в Дашт-и Кыпча-ке сравнительно высокая арабская культура. При переходе к новой религии монгольская аристократия прежде всего интересовалась политическими выгодами, поскольку новая религия способствовала усилению господствующих классов, и, в первую очередь, власти самого хана. Особенно агрессивной была политика Берке по отношению к Хулагу, которая завершилась войной. Война между ханами Золотой Орды и Хулагуидами привела к сближению хана Берке с Мамлюкскими султанами в Египте»[115].
Этот комментарий шаг назад по сравнению с тем, что писали исследователи прошлого века, в частности, В. В. Бартольд: «Трудно установить, насколько Беркай как мусульманин способствовал распространению культуры ислама среди своих монголов. Египетские известия говорят о школах, в которых молодежь изучала Коран; не только сам хан, но и каждая из его жен и каждый из его эмиров будто бы имел при себе имама и муэззина; но из тех же рассказов мы узнаем, что при дворе хана все языческие обычаи соблюдались так же строго, как и в Монголии»[116].
Со своей стороны задам вопрос: на каких основаниях агиографический сюжет рассматривается как исторический? Я не понимаю, о какой политической выгоде для монгольской аристократии толкует М. X. Абусеитова. Ни один из четырех великих ханов Монгольской империи — Угедей, Гуюк, Мунке, Хубилай — не считал, что ислам способен укрепить его власть. Наоборот, они даровали равные возможности представителям всех религий. Аллаху принадлежала только часть территорий, над которыми царствовал Тенгри. Когда Монгольская империя стала дробиться, тогда вновь наступило время Аллаха.
Рассказ, записанный Утемиш-хаджи, не единственный случай отмены реальности.
С позиции суннитов, благочестивого большинства в мусульманском мире, нусайриты были богохульниками и нечестивцами. Обитали они в горных районах к западу от Алеппо в Сирии. Согласно сухой исторической справке, нусайриты — крайняя шиитская секта, названная по имени предполагаемого основателя ее Ибн Нусайра, отделившегося от имамитов во второй половине IX в. Учение нусайритов представляет смешение элементов шиизма, христианства и народных мусульманских верований.
Сами свое учение они оценивали иначе, но это мало кого интересовало. Грех нусайритов заключался в том, что они приписывали Али божественную сущность. К тому же молва обвиняла их в том, что они не молятся, не совершают омовений и не соблюдают поста. Такое пренебрежение к групповым установкам общепризнанного благочестия было чревато серьезными последствиями. Претензии на исключительность всегда вызывают ответную волну ненависти. В 1317 г. нусайриты подняли восстание, которое можно рассматривать как магическую революцию, как попытку преодолеть гравитационные силы истории. Событие по горячим следам описывает чужестранец Ибн Баттута. Он сам и маршрут его странствий вполне благонамеренны. Великая тайна появления грядущего имама (махди) не задела бесхитростного паломника. Никто из наблюдателей не озаботился составлением гороскопа лидера восстания, никто не всматривался в небесные знаки. Ландшафт события удручающе скушен. В восприятии собеседника Ибн Баттуты участники драмы выглядят плоскими картонными фигурами. Следуя воле своего бога, они производят впечатление жалких слепцов. В свою очередь, нусайриты, прозревая внутренним взором царствие небесное, полагали слепыми суннитов. В этой взаимной слепоте заключено неразрешимое противоречие. Характеризуя нусайритов, сунниты говорят только о внешнем. Вслед за суннитами идут нынешние исследователи, не задаваясь вопросом о мотивации нусайритов, которые, как каждому очевидно, были обыкновенными безумцами. В их перевернутом, утопическом мире приказы имама удостоверялись листьями оливы, а палки миртового дерева в нужный момент должны превратиться в мечи. Противостоящие стороны воспринимают друг друга в искаженной перспективе. Выходки нусайритов — грабеж чужого имущества и насилие над женщинами — воспринимаются их врагами как преступление, на самом же деле — это антиповедение. В структуре сирийского общества нусайриты занимали низовую нишу, это малообразованные крестьяне, для которых стихийный бунт — единственный способ что-либо изменить в своем существовании. Простотой и наивностью их внутреннего мира не объяснить массовое нарушение общепринятых запретов. Ответственность за эксцессы взял на себя махди, мифический герой, но и он лишь персонаж желанного праздника обновления. Вся суть в особой атмосфере, где поступки и чаяния людей определяются сценарием, не подвластным человеческой воле.
Кто есть герой в мифических ситуациях? — спрашивает Роже Кайуа, — и отвечает, герой есть тот, кто находит разрешение этих ситуаций. «Дело в том, что индивид страдает прежде всего от невозможности вырваться из раздирающего его конфликта. Любое, пусть даже насильственное и опасное решение кажется ему желанным; однако социальный запрет делает для него это решение невозможным психологически еще более, чем материально. Поэтому он ставит на свое место героя — то есть герой по природе своей есть нарушитель запретов, Будь он просто человеком, он был бы преступником, и в мифе он тоже таков — он осквернен своим поступком, ему необходимо очищение, но и оно никогда не бывает полным. Однако в специфическом свете мифа — в свете величия — он предстает безусловно оправданным. Итак, герой есть тот, кто разрешает конфликт, которым мучается индивид; отсюда его высшее право не столько на преступление, сколько на вину, и функция такой идеальной вины в том, чтобы тешить индивида, который желает ее, но не в силах реально взять на себя… Нарушать запрет необходимо, но это возможно лишь в мифической атмосфере, куда индивида и вводит обряд. В этом — сама суть праздника: это дозволенный эксцесс, посредством которого индивид драматизируется и тем самым становится героем, обряд реализует миф и позволяет переживать его»[117].
