5
К. Пересветов — О. Лесниковой
«Олечка, дорогая моя, хочу поделиться некоторыми мыслями и чувствами — почему-то с тобой одной, хотя чувства эти вовсе не чисто личные, казалось бы, можно их высказать и друзьям. Помнишь твое письмо мне в Ленинград о собрании на «Авиаприборе»? Я словно вижу тебя, как ты ночью, только что вернувшись домой, усаживаешься мне написать. Вот так и у меня сейчас кое-что наболело, а в довершение сходства — глубокая ночь, Сандрик давно у себя похрапывает…
Ты хорошо знаешь, что последние три года я «убил» главным образом на литературную и вообще пропагандистскую борьбу с троцкизмом, причисляя к нему и «зиновьевщину», в которой в конце концов ничего идейно самостоятельного не оказалось.
Когда-то, в начале этого трехлетия, в первые часы и дни после смерти Ленина я чувствовал себя настолько убитым, растерянным, осиротелым, что у меня мелькала мысль: а что, если вдруг партия и все мы, отстаивая его, Ленина, учение, в чем-то все-таки были и неправы в только что завершенной дискуссии, кто нам теперь скажет свое последнее слово об этом, раз Ленина уже больше нет? Кто, кроме нас самих? Кроме нашего собственного разумения и совести?
Но вот теперь прошло несколько лет, и высказался последний и нелицеприятный судья и свидетель — время. Увесисто, полным голосом оно высказалось в нашу пользу: партия по всем линиям была права. Троцкизм идейно разбит, разгромлен, правда ленинского учения восторжествовала.
Разбит троцкизм и организационно, — а несмотря на это все еще не желает смириться перед коллективной волей коммунистов, признать свое поражение. Диву даешься, узнавая о поведении «оппозиционного блока» в последние месяцы! Чего хотят эти люди, понимают ли, куда идут? Разве перед ними нет наглядного примера такого же беспардонного поведения ультралевой оппозиции в нашей братской Компартии Германии, где оппозиция «добилась»-таки, что партия буквально вышвырнула ее из своих рядов? Разве могут сомневаться вожаки «блока», что их ждет у нас совершенно та же судьба, при их нынешнем «курсе»? Слов нет, чтобы определить степень политического позора, какой они навлекают на себя в глазах трудящегося человечества.
Каждому честному партийцу ясна повелительная историческая необходимость единства и железной дисциплины в рядах партии, руководящей первым в мире государством диктатуры пролетариата. Как вредны, как нетерпимы в международном рабочем движении любые раскольники! Да разве не говорил нам об этом сотни раз Ленин?..
Никто лучше и правильнее тебя, Оленька, не поймет меня еще вот в чем. Ты знаешь мою впечатлительность, иногда чрезмерную, и представляешь себе, как в свое время подействовал на меня неожиданный разрыв с Б. и Ш. (ты поймешь, о ком речь). Я не в силах забыть, как случай однажды привел меня прикоснуться, как бы это сказать, рукой, что ли, к механизму, из которого возникают политические расколы… С тех пор я не в состоянии отделаться от мысли, что у нас в партии, кроме троцкистов и зиновьевцев, на другом, так сказать, фланге, есть сторонники и еще одной неленинской идеологии.
Значит ли это, что бухаринцы рано или поздно обязательно разойдутся с партией в крупном, практически важном каком-нибудь деле и пойдут по стопам предшествующих оппозиций? Я не прорицатель, я этого не знаю, но постоянно живу с опасением, что вот-вот да они на чем-то споткнутся…
Но если это случится, я убежден, что они разделят судьбу всех антиленинских оппозиций в нашей партии. Партия — да что там: весь наш рабочий класс, весь советский народ, которым она руководит, — идет за Лениным и только за ним, за его учением, а любых раскольников, кто бы они ни были, всегда сметет со своего пути…»
6
В помещении клубного буфета в торгпредстве небольшой струнный оркестрик по вечерам играл русские песни. Однажды Костя подсел к музыкантам и начал подпевать. С того дня они подзывали его, когда он появлялся.
Как-то он подпевал им, сидя на низенькой ножной скамейке, и заметил, что его слушает красивая женщина. Под ее доброжелательным взглядом Пересветову стало немного неловко. Он поднялся, чтобы уйти, как вдруг увидел, что рядом с ней стоит и, улыбаясь, смотрит на него Анатолий Васильевич Луначарский. О недавнем приезде его в Берлин Костя уже слышал.
С Луначарским Пересветов знаком не был, но вежливо поклонился ему и его даме. А та спросила, не профессиональный ли он певец. Костя отвечал — «нет». Тут выяснилось, что перед ним Мария Федоровна Андреева. Она тогда работала в торгпредстве и шефствовала над самодеятельностью в клубе.
— У немецкого народа тоже есть песни, но здесь они в каждой провинции свои, — заметил Анатолий Васильевич, оглядывая публику, теснившуюся у буфета и за столиками. Он стоял в свободной позе у окна. К его словам прислушивались. — Такого общенародного распространения, как у нас, например, «Вниз по матушке по Волге», они здесь не знают. Очевидно, эта разница обусловлена феодальной раздробленностью Германии и централизацией царской России в периоды, когда народ создавал эти песни. Зато позднее, с развитием буржуазной культуры, немецкие поэты и композиторы пробились в кресла первого ряда.
— И наши, русские тоже, — заметила Андреева, — но, к сожалению, у нас политика отбирает у искусства многих талантливых людей. Вот вас, например, Анатолий Васильевич.
Луначарский звучно расхохотался и развел руками:
— Ну, Мария Федоровна, это никуда не годится! Можно подумать, что мы поменялись ролями! Вы мне говорите комплименты. Или это вы решили мне напомнить мои рыцарские обязанности?
— Мария Федоровна в принципе права, — возразил, улыбнувшись, Пересветов. — Живи сейчас Некрасов, ему, пожалуй, некогда было бы писать стихи, он работал бы с вами в Наркомпросе.
— Вы бы и самого Пушкина забрали в Наркомпрос! — шутливо добавила Андреева.
— Ни в коем случае! Я только себя добровольно обрекаю на бюрократическое заклание. Ни Маяковского, ни Демьяна я ведь в Наркомпрос не забрал.
Узнав, что перед ним молодой литератор, Луначарский сказал:
— Вот вам, Мария Федоровна, консультант, которого вы ищете. У меня решительно нет времени просмотреть хотя бы один фильм.
Костя слушал, не понимая. Оказалось, что советские киноорганизации просят помочь им в отборе иностранных фильмов для обмена на некоторые наши. Пересветов дал согласие за себя и за Флёнушкина.
На другой день за ними приехал в такси представитель советского кино и повез в одну из берлинских кинофирм. Там гостей очень любезно приняли, поставили на стол чашки с горячим шоколадом и на маленьком экране показывали один фильм за другим, пока у них не разболелись головы. Продолжение отложили на завтра. Потом наши консультанты ездили и в другие фирмы.
Из трех десятков просмотренных картин они рекомендовали для советского зрителя три. Две и были приобретены: «Жизнь за жизнь», с участием Вернера Краусса, и «Варьете», с Эмилем Яннингсом. Третий фильм, «Любовь», с Елизавет Бергнер, Пересветов и Флёнушкин особенно отстаивали, в восторге от игры главной исполнительницы. Но католическая цензура вырезала антицерковный финал (герой похищал любимую девушку из монастыря), а приделанный заново финал не устраивал советских кинопрокатчиков.
Все эти фильмы были немые. Пересветов с Флёнушкиным решили взглянуть на игру Бергнер в берлинском театрике, носившем ее имя. Со сцены их поразила проникновенность голоса артистки. Этим редким качеством она им напоминала наших Коонен, Бабанову, а лицом — портреты знаменитой Веры Комиссаржевской.
После спектакля Бергнер приняла двоих «ротен профессорен» в своей театральной уборной, усталая и еще не разгримированная. Отрекомендовались ей русскими большевиками, очарованными ее игрой.
— Как видите, мы без ножей за голенищами!
Она рассмеялась:
— Ах, что вы! Я не расположена верить белогвардейской лжи. Я ведь состою в обществе друзей Советского Союза и большая поклонница русского театра.
