— «Значит, — говорит он мне, — вы несогласны с Лениным?» — «Почему же? — отвечаю. — С Лениным я согласен. В частности, с его последними статьями, где он пишет, что у нас есть все необходимое и достаточное для построения социализма». В общем, не договорились.

Дня через три Флёнушкина вызывают в учраспред губкома и осведомляют, что с сего числа он в редакции больше не работает, а преподает политэкономию в Ленинградском комвузе.

— А я и без того ее там преподаю. Словом, ребятки, завтра шествую в учраспред ЦК и прошу отозвать меня из Ленинграда.

— Погоди! Что ты? — возразил Скудрит. — Ты еще не знаешь, что будет в Ленинграде после съезда!

Сандрик, между прочим, умудрился побывать с гостевым билетом на заседаниях ленинградской губпартконференции. Ораторы, по его словам, фактически обвиняли в «кулацком уклоне» ЦК, хотя формально громили Бухарина и его «школку», с которыми-де ЦК не борется. Ярославский с трибуны протестовал против «приклеивания» Центральному Комитету партии уклонов и спрашивал: почему здесь все выступают только против одного уклона, кулацкого, а недооценку середняка никто не разоблачает? Бороться надо на два фронта!

Скудрита и Афонина московская конференция включила в число своих делегатов на партийный съезд. Их интересовало, в какой день в Ленинграде, на конференции, начался «обстрел» ЦК, — Флёнушкин отвечал — в среду.

— Ну вот! — сказал Афонин. — А мы в Москве начали им отвечать и приняли обращение к ним только в воскресенье, четыре дня спустя. Ясно, кто зачинал борьбу.

Из обращения москвичей к ленинградцам страна узнала, что Зиновьев и Каменев еще перед XIV партийной конференцией отстаивали на заседании Политбюро тезис о невозможности построения социализма в СССР по причине нашей технико-экономической отсталости. Сегодня утром, перед тем как сесть за шахматы, в очередной перепалке с Окаёмовым Костя ему сказал:

— А я-то думал, откуда столько путаницы в «Ленинизме» Зиновьева? Оказывается, это он пустился обосновывать свою ошибку, вместо того чтобы исправить. А у Каменева она и подавно не случайна…

— Ну, сейчас ты опять напомнишь инцидент Радека с Каменевым у нас в институте!

— Что же делать, если мне его сам Каменев напоминает? От его прежних ошибок к этим спорам в Политбюро перед XIV конференцией прямая нить.

— Но Радек наклеветал на него про двадцать первый год!

— Наклеветал про двадцать первый, так остается еще семнадцатый… Да еще наклеветал ли?

Кувшинников с осени снова занимался в институте. Он с головой ушел в изучение философии, на политические темы с Костей при встречах не говорил. Похоже было, что он отмалчивается, как и многие другие из «бывших» оппозиционеров 1923 года. Тася на Ольгин вопрос об ее отношениях с мужем только тяжело вздыхала. Их дочурке было уже два с половиной года; девочка большую часть времени находилась в детском саду…

В те же предсъездовские дни Скудрит зашел к Пересветову возбужденный и сказал:

— Есть новость!

С ним только что говорил Шандалов. Спрашивал, какую позицию в начавшейся дискуссии занял Пересветов.

— Я ответил, что ты собираешься выступить против новой оппозиции в печати. Он говорит — пускай дает статью в «Правду». Просил тебе передать.

— Я и думал послать в «Правду», — сказал Костя.

В редакции у Шандалова сидел кто-то из других сотрудников, когда к нему вошел Пересветов. Виктор на полуслове оборвал разговор и поднялся со стула, улыбаясь и, точно девица, пунцовея. Костя отвечал улыбкой и пожал протянутую ему руку.

Виктор кивнул сотруднику:

— Зайди, пожалуйста, немного погодя… — Тот вышел. — Садись! Передал тебе Скудрит?

— Да.

— Так садись и пиши у нас, здесь! — воскликнул Шандалов. — Хорошо бы в завтрашний номер!.. — Он метнулся за подшивкой газеты. — Вот тебе «Ленинградская правда», в твоем распоряжении. О чем ты хотел писать?

— О государственном капитализме.

— Отлично! Как раз этот пункт надо особенно разжевать. Новая оппозиция основательно его запутала. Хватаются за формулировки, которые Бухарин, кстати сказать, никогда не разделял.

— Бухарин в вопросе о госкапитализме тоже заблуждался, хоть и по-другому…

— Да это я к слову, — досадуя, перебил Виктор.

— Видишь ли, — возразил Пересветов, — я не хочу неясностей. Лучше дотолковаться. Бухарин не понимал, что госкапитализм совместим с диктатурой пролетариата. А нынешняя оппозиция впадает в противоположную ошибку и даже социалистическую промышленность объявила госкапитализмом. Развития же обстановки не понимает совсем: ведь в восемнадцатом, а потом в двадцать первом наши предприятия стояли, вот мы и предлагали их капиталистам в концессию или аренду. Пойди они на это, подконтрольный Советам капитализм сыграл бы у нас крупную роль. На буксир к нему попала бы временно и кооперация.

— Да я все это понимаю!

— А к двадцать третьему году, — продолжал Пересветов, — госкапитализм у нас не прижился, социалистическая промышленность окрепла, появилась возможность нам самим налаживать смычку с крестьянским хозяйством. В этих условиях и кооперация у нас приобрела социалистический характер, о чем и написал Ленин в последних статьях.

— Ну и правильно! Твои мысли очень интересны, садись и пиши!

Пересветов посмотрел на Шандалова и улыбнулся. Тот усмехнулся в ответ:

— Ты что?

— Ничего, так. Я уже написал.

Он вынул из грудного кармана и положил на стол исписанные листы.

Статья Пересветова появилась в «Правде» перед открытием съезда. В Кремле, на открытии, куда оба они пришли с гостевыми билетами, Шандалов сказал ему:

— Учитель говорит, что твоя статья понравилась в ЦК. Хвалили ее.

— Кто хвалил?

— Сталин.

В «Ленинградской правде» Пересветова за его статью начали печатно бранить, причисляя к «бухаринской школке».

Пересветов и Афонин уже с полчаса бродили взад и вперед по широкому коридору Кремлевского дворца, заполненному делегатами и гостями, поминутно останавливаясь, чтобы поздороваться и перемолвиться с кем-нибудь из знакомых. Все вокруг были наэлектризованы ожиданием открытия съезда, а говорили о разных делах. Только и слышалось:

— Где теперь работаешь?

— Как у вас с промфинпланом?

— Кто у вас секретарем губкома?

— А где такой-то?..

Иван Антонович Минаев, увидя Пересветова, спросил его о Скугареве, и они условились вместе навестить Володю в больнице, где тот лежал с начавшейся у него опасной болезнью — водянкой.

Когда мимо проходил кто-нибудь из известных работников и членов ЦК, на него оглядывались. Серго Орджоникидзе и Валериан Владимирович Куйбышев, обняв друг друга за талию, медленно прохаживались в сторонке, углубленные в какую-то деловую беседу. К дверям президиума быстро прошел Ярославский, с портфелем в руке, на ходу нервно отвечая что-то двоим собеседникам. Невозмутимая и строгая на вид Стасова, седая, стройная, шла, кивая всем, кто ее знал по долголетней партийной работе.

— Фрунзе… а вот Дзержинский! — шепнул Иван Яковлевич.

Они с Костей посторонились. Лицо Феликса Эдмундовича поразило Костю тем же самым выражением глубокой озабоченности и встревоженности, какое он только что заметил у Ярославского.

Через минуту они увидели Дзержинского об руку с Подвойским.

В углу коридора группа делегатов внимательно слушала, что говорил крупный седоватый мужчина.

— Ленинградцы, — шепнул Афонин. — Евдокимов их инструктирует…

Громоздкий Рудзутак и казавшийся маленьким с ним рядом Калинин также прошли в сторону президиума.

Кто-то из знакомых Ивану Яковлевичу делегатов съезда сообщил ему, что Калинин, Сталин, Рудзутак, Дзержинский и другие, стремясь избежать открытых столкновений на съезде, предложили «новой оппозиции» компромисс. Представители большинства ЦК соглашались смягчить в будущей резолюции съезда формулировки, принятые московской губпартконференцией, а сейчас ввести в состав редакции «Правды» одного работника из Ленинграда. Оппозиция же должна была отмежеваться от наиболее грубых ошибок своих «леваков».