— Похоже, что да… А мы-то в гору полезли, Костька, в гору! Ленинский вопрос «кто кого» в нашу пользу решаем, — говорил Мамед, приводя на память цифры роста государственной промышленности и торговли, кооперации. — Червонцу нашему международная буржуазия завидует, в Западной Европе у них нет такой крепкой валюты, как наш червонец!..

Для Мамеда было новостью, что Пересветов давно уже не работает в редакции «Правды».

Погода не обещала удачи охотникам. Костин знакомый гостеприимно встретил молодых людей в лесной деревушке, где размещался лесорубочный пункт, но с ночи полил дождь. Утром они все-таки поплелись на вырубки с двумя собаками и без толку вымокли. То приостанавливаясь, то возобновляясь, дождь смывал тетеревиные наброды, и собаки, с мокрыми, облипшими белой шерстью боками, не столько искали дичь, сколько оглядывались на охотников и жались к их ногам.

Лишь к полдню слегка прояснело. Послушная хозяину Джинка, после нескольких его внушений, пошла с гостями.

Костя энергично посылал Джинку на поиск, как вдруг рядом, позади него, грянул выстрел. Моментально обернувшись, он увидел Мамеда, который с испуганным лицом держал ружье дымящимися стволами кверху. Решив спустить курки, он по ошибке нажал не на тот спуск, курок которого придерживал большим пальцем.

Костя покачал головой:

— Хорошо, что в небо!..

Бумажная гильза, намокнув от дождя, застряла в патроннике. Костя подошел было помочь Мамеду перезарядить ружье, но вдруг Джинка повела по близкой дичи и замерла в напряженной стойке, вытянув хвост и спину, посреди небольшой поляны.

С ружьем наготове Костя побежал к ней. Собака стояла намертво, почти уткнувшись носом в крупные травянистые кочки.

Кивком головы Костя подозвал Мамеда и шепнул:

— Погляди, что там?..

Тот осторожно приблизился и стал вглядываться в мокрую траву между кочками, куда смотрела собака. Лицо его сделалось еще испуганней, чем было после оплошного выстрела. Не оборачиваясь, он скороговоркой прошептал:

— Вижу его, что делать?

— Бери рукой…

Помедлив, Мамед рывком нагнулся. В его руке забился крупный пестрый тетеревенок. Умница Джинка задрожала вся, однако с места не двинулась и не сводила глаз с пойманной птицы.

— Что же теперь? — растерянно спрашивал Мамед, крепко держа тетеревенка в вытянутой руке.

Костя весело смеялся:

— Сроду не видал такого охотника! В небо стреляет, а дичь живою вынимает из-под кочки! Не совсем летный, наверное, — добавил он, осматривая тетеревенка. — Нет, вот уж черное перышко пробивается… Летный петушок. В мокрую погоду тетерева крепко затаиваются.

Птицу обвязали носовым платком, чтобы не билась в Мамедовой сетке для дичи. Он перезарядил ружье, повесил его за плечо и ходил следом за Костей, бережно придерживая ягдташ левой рукой и на него поминутно посматривая.

Джинка снова повела, на этот раз ходко, верхним чутьем. Она то приостанавливалась, настораживая уши, то пускалась вперед. Костя оглянулся и мигнул Мамеду:

— Черныш! Карауль, сейчас где-то вылетит.

Мамед едва успел снять с плеча ружье, как за высоким кустом зашумела, взлетая, крупная черная птица. Мамед ударил прямо в куст. Костя быстро выскочил на чистое место и, выцелив улетающего старого тетерева в угон, успел перехватить его зарядом дроби.

Вскоре снова полил дождь. Скричались с хозяином собаки и пошли домой, а к вечеру тащились на телеге по грязному проселку к городу.

Кертуев решил было тетеревенка привезти живым для Костиных детей. На последней вырубке, уже в виду города, он спросил:

— Костька, ты на меня сердиться не будешь?

— За что?

— Я его выпущу.

Костя засмеялся:

— Пожалуйста, выпускай!

— По крайней мере, большой тетерев вырастет… Айда, друг, лети!

Мамед выпростал свой ягдташ. Тетеревенок смешно кувыркнулся в мокрую траву, а потом, почуяв свободу, вспорхнул и полетел, все ровнее и смелее, к опушке леса.

Вот уже полтора года, как из бывших институтских троцкистов иногда лишь Вейнтрауб заговаривал с Пересветовым на политические темы. Кувшинникова не было в Москве, а Вейнтрауб по-старому квартировал в общежитии, с Костей они довольно часто сталкивались на лестнице или в столовке.

Когда Пересветов в сентябре вернулся в Москву, Вейнтрауб, увидев его, осведомился, хорошо ли тот отдохнул за лето, а потом, с нарочито наивной миной, спросил:

— Скажите, какого вы мнения об идее построения социализма в одном уезде?

Пересветов опешил:

— Глупая шутка!

— Между прочим, эту шутку приписывают Радеку, — живо подхватил Вейнтрауб. — Постановления XIV партконференции вы, разумеется, читали. Не находите ли вы в них оснований для подобного анекдота?

XIV партийная конференция в апреле 1925 года в своих резолюциях, опираясь на учение Ленина, осудила положение Троцкого о невозможности построения у нас социализма до его победы в других, технически и экономически более развитых странах.

— Вы хотите сказать, что этих постановлений не разделяете?

— Нет, что вы, как можно! — ехидничал Вейнтрауб. — В порядке партийной дисциплины мы с вами обязаны их разделять. Но как же нам теперь быть с учением Маркса о социализме как явлении специфически международном?

— Как быть с учением Маркса? Прежде всего, его не искажать.

— Да ведь ни у Маркса, ни у Энгельса нигде не сказано, что социализм можно построить в одной стране. Да еще отсталой!

— Вы хотите Маркса и Энгельса во что бы то ни стало противопоставить Ленину? Отрицайте тогда заодно уж и советскую власть.

— То есть почему же?

— Маркс и Энгельс и о Советах рабочих депутатов нигде ничего не говорили. Вы превращаете учение Маркса в мертвую догму! А еще кичитесь знанием диалектики.

— Что значит «кичитесь»? — надулся было Вейнтрауб, но, видя, что Пересветов уходит, остановил его: — Вы приспускаете интернациональный флаг социалистической революции!

— Наоборот, подать пример построения социализма есть наш международный долг. А вы чего бы еще хотели? Экспорта революции в другие страны военной силой?

— Во всяком случае, это было бы средством более действенным, поскольку социализма одни мы у себя все равно не построим… Позвольте задержать вас еще одним вопросиком: а какую позицию вы лично занимаете в связи с новым размежеванием в ЦК?

«Радуется всякой новой меже», — подумал Костя и, сдерживая раздражение, притворился непонимающим:

— Не знаю, о чем вы говорите.

— О новейшем лозунге «обогащайтесь». Вы же один из ближайших учеников Бухарина, вы должны разделять его кредо?

— Представьте себе, не разделяю, — сухо отвечал Пересветов, а для себя отметил, что про его зимнюю размолвку с Бухариным троцкисты, по-видимому, до сих пор не знают.

С Василием Окаёмовым Пересветов по-прежнему иногда играл в шахматы, иногда встречался в библиотечной курилке. Их спорам обильную пищу дала статья Зиновьева «Философия эпохи», а затем его новая книга «Ленинизм».

Косте казалось, что в статье Зиновьев слишком уж большое значение придал надеждам сменовеховца Устрялова на «термидорианское перерождение» РКП(б), в особенности на «трансформацию центра», то есть Центрального Комитета партии.

— Я бы отделался насмешливой заметкой, а Зиновьев целую «философию» развел. Для Устрялова слишком много чести.

— Ты что же, недооцениваешь действительную опасность перерождения в обстановке нэпа, когда кулак растет?

— Пусть ее троцкисты «переоценивают», нам это не к лицу.

Не нравилось Пересветову и заигрывание Зиновьева с лозунгом «равенства».

— Без уничтожения классов лозунг этот — не наш, а о бесклассовом обществе у нас говорить еще рано.

Книга «Ленинизм» в некоторых отношениях ошеломила Костю. Тенденциозным подбором цитат из сочинений Ленина Зиновьев пытался ниспровергнуть общеизвестные ленинские положения о социалистическом характере наших государственных предприятий и кооперации (Зиновьев объявлял их «госкапиталистическими»), о наличии в СССР всего необходимого и достаточного для построения полного социалистического общества. Лозунг прочного союза с середняком подменялся в книге лозунгом его «нейтрализации». В новой экономической политике Зиновьев видел лишь «отступление», тогда как Ленин еще на XI съезде партии, в 1922 году, объявил отступление оконченным, призвав к перегруппировке сил для наступления на капиталистические элементы в СССР, для решения вопроса «кто кого» в пользу социализма.