— Тебе тоже пора, вчерась мне в волостной ячейке сказали: пусть подает Алешка в кандидаты, примем.

Подошел Дулёпа и спросил у Ильи:

— Кто же теперь надо всеми старшой, заместо Ленина? Калинин?

— Старшой как был надо всеми Центральный Комитет партии, так и остался.

Дулёпа осмотрелся, сощурился и хитро подмигнул.

— Ленин-то умер! Вот и надеются…

— Кто надеются?.. Что ты все крутишь, дед? — осердился Бабушкин. — Коли знаешь чего, говори прямо! Сказал же тебе Илья, что ничего за это не будет.

Старик посмотрел на Илью, потом на Алешу, почмокал языком и отошел от них.

До отправки в Нижний Ломов призывники (рекрута, как в деревнях называли их по-прежнему) целую неделю гуляли. Варили и пили самогон, затевали драки. Проломили кому-то голову — это считалось в порядке вещей…

Сельский клуб не в силах был отвадить молодежь от старых привычек. Как и прежде, несколько изб в разных концах села нанимались девками с осени для посиделок, за плату, которую они в складчину вносили хозяйкам — холстом, пшенцом, мукой, яичками или деньгами. В эти «избенки» осенними и зимними долгими вечерами сходились посидеть — кто с шитьем, кто с пряжей, а кто просто ради смеха, болтовни и свиданий. Молодежь с гармошкой и с песнями ходила по селу от одной такой избенки к другой.

На посиделках бывали и вареженские комсомольцы, пытаясь отвадить парней от грубостей, сквернословия и драк.

На этот раз в избенку к тетке Паране пришел Бабушкин вместе с Тимошей Нагорновым. Из парней они явились первыми. Девушки беседовали за столом, две из них пряли, расположившись с донцами на скамейках. Две сидели на печке, свесив оттуда ноги в грязных башмаках, и плевались на пол кожурой от подсолнухов. В углу за печкой шептались и пересмеивались.

— Девчата, — сказал входя Алеша, — кто хочет новый занавес шить?

— Какой занавес?

— В клуб, на сцену. Кумачу купили.

— А старый?

— Старый сдерем на портянки.

— Ай, мамочки! Жалко! — сказала одна из девок с печки. — Больно гожа на ем картинка написана.

— Уж и гожа! — возразила Груня Пронина, сидевшая за столом. — Зверь, словно черт, хвостатый.

— Да уж пригляделись как-то к нему.

— А что на новом напишут?

— Напишем, может, что-нибудь, — отвечал Алеша. — Сперва сшить надо. Взялась Людмила Андревна, у нее дома, у тетки, швейная машинка есть. Ей помочь надо, сказала — прислать девчат.

— Я пойду! Я!.. Я!..

Алексей отобрал двух, и они выбежали, накинув на плечи кацавейки. За столом подвигались, высвобождая места парням. Садясь, Алеша предложил:

— Хотите послушать? Я занятный рассказ прочитал. «Фаталист» называется. Читал — прямо не мог оторваться.

— О чем это?

— Как один офицер в старое время, поручик, по имени Вулич… Он, значит, из сербов был, а служил у нашего царя в войсках. В Россию нанялся. Было это, сказать не соврать, годов сто назад.

— А кто этот рассказ сочинил?

— Лермонтов, Пензенской нашей губернии писатель. Вулич любил в карты играть, а на женщин там или барышень вовсе никакого внимания не обращал.

— Расскажи, расскажи!

С печки спрыгнули, из угла подошли к столу.

— Эти карты — хуже нет! — вздохнула Груня, когда Алексей рассказал, как поручик Вулич даже ночью, в цепи, во время перестрелки, отыскивал партнера, чтобы уплатить карточный долг. — Вон Нигвоздята только и знают в двадцать одно лупить. Откуда они только деньги берут играть? Вчерась пришли к тетке Дарье и нам посиделки сорвали.

Рассказ подошел к тому, как Вулич снял со стены первый попавшийся пистолет и приложил к своему виску. Слушательницы взвизгнули. Курок осекся без выстрела, и раздались восклицания:

— Слава те господи!.. Нешто можно! А если б он был заряжен?

— Вот точно так кто-то и сказал тогда: «Иду на спор, что пистолет не заряжен!» — «Посмотрим, — говорит Вулич, — заряжен он или нет». И целится в фуражку, — на стене висела. Бац! Дым на всю комнату!.. Фуражка с гвоздя долой.

— Заряжен был?! — воскликнул Тимоша.

— Да. Ну а теперь Вулич взял со стола червонцы, спорил на которые, и пересыпал себе в кошелек.

— Кабы не осечка, себя бы убил! — говорили девушки.

— А то как же! На то и спор шел на червонцы. Либо пан, либо пропал.

— Выходит, червонцы и раньше были? Не только при советской власти?

— Это золотые монеты называли тогда червонцами, нам Людмила Андревна из одной книжки читала…

— Ну, досказывай! — теребил Алексея Тимоша.

В это время на крыльце раздались грубые голоса и смех. В избу ввалились четверо парней.

— Вот, опять принесло их, — сказала Груня, увидев Семена и Фетиса Нигвоздёвых. — Опять сядут в карты играть.

Она поднялась и скользнула в сени. Алексей ждал, что Семен начнет к нему приставать, но тот молча стал курить за печкой. Его товарищи подсели к девкам. Выпившие, они явно не были расположены слушать рассказы.

Груня, выглянув из сеней, поманила Алексея с Тимошей, и они вышли.

— Скорее уходите отседа! — шепнула она в темноте. — Вас бить хотят! Тетка Параня сама им сказала: «Только не у меня…»

— Постой, ты слыхала, что хотят бить?

— Нет, я слыхала, как Параня сказала Фетиске: «Только не у меня». Стало быть, хотят тут вас избить. О чем же еще?

— Может, у самой Парани спросим? — предложил Тимофей.

— Нешто она сознается? Побоится.

— Тогда пойдем к тетке Дарье. По дороге дослушаем. Ладно?

— Пойдем.

Кроме Груни с ними ушли еще три девушки.

— Ты мне дай самому почитать про этого Вулича! — просил у Алексея Тимоша.

Ночь была темная, непогожая. Ветер, доносивший издали обрывки гармони, разрывал слова, и девушки, чтобы лучше слышать Алешин рассказ, шли впереди него, сцепившись тесной кучкой, оборачиваясь.

По дороге наткнулись на Федюню.

— А! Ты еще с девками ходишь? — недружелюбно сказал он, присматриваясь и узнав Бабушкина.

— Чего шляется в темноте? — ворчала Груня. — Так и несет от него за версту самогонкой… А с кем это он шел?

— Что ты, не узнала? — отвечали ей. — С Фомичом, кооператором нашим.

Много раз потом пересказывали друг другу вареженцы, как это все в тот вечер случилось.

Кто-то из девушек, оставшихся у Парани в избенке, слышал, как ночью в сенях парень, войдя с улицы, сказал кому-то тихонько:

— Готов!..

Девушки узнали в парне горбуна Фетиску Нигвоздёва. Он со своим братом час тому назад ушел от Парани следом за Алешей Бабушкиным, а теперь вернулся. Что значило «готов», они не поняли и тут же об этом забыли.

Между тем Алексей с Тимошей и девушками пришли в избенку Дарьи, на нижнем порядке села. Там был еще народ, и Алешу хотели заставить повторить занятный рассказ. Глядь, и тут появился Фетиска с парнями. Как давеча его старший брат у Парани, он задымил цигаркой и курил в углу, прислонясь к выбеленной печке-голландке.

Разговаривали тихо, не пели, хозяйка, Дарья, спала в глубине избы на кровати.

Груня Пронина сидела рядом с Алексеем на лавке у окна, как вдруг ее оглушило и опалило: в разбившееся окно хлестнуло огнем и дымом…

Лампа на столе погасла, а Бабушкин как сидел, так и повалился на земляной пол избы лицом вниз.

Девки, визжа, кинулись вон из избы. Груня, поняв, что в Алексея стреляли, нагнулась к нему и, став на колени, пыталась его поднять, а Тимофей хотел ей помочь, но Алеша вымолвил с трудом:

— Не трогайте… За доктором в Каменку… Скорей…

Тимоша в отчаянии побежал за лошадью, чтобы верхом скакать в Каменку. Дарья, причитая, искала спички.

Зажгли лампу и увидали, что Алексей лежит на груди, ладонь подложил себе под щеку и тяжело дышит.

— Пить… — попросил он, облизывая губы. — Знаю, кто меня…

Ему поднесли ковшик с водой, он неловко сделал глоток. Про кого он говорил «знаю кто», — его не спросили: кому охота набиваться в свидетели? А Груня сама знала, что только Нигвоздята с их дружками могли в Бабушкина стрелять, да и не до вопросов было ей, она обливалась слезами.