— Пришло на редакцию, — сказал Костя, протягивая Оле письмо Лохматова-старшего и невольно желая на минуту отдалить неизбежное объяснение.

Москва сегодня утром встретила его обильной осыпью желтых листьев на бульварах. Весь день Костя думал, что надо поехать самому в райком, не ждать, пока Оля вернется с работы. Она бы так обрадовалась!

Неделей раньше он так бы и поступил. Теперь же, бесцельно побродив по аллеям Садового кольца, он направился пешком в редакцию и лишь оттуда позвонил Ольге.

Последнюю неделю в Марфине, по отъезде Уманской, Пересветов был сам не свой. Он с юности не склонен был давать волю этого рода «сантиментам» или менять привязанности. В то время как многие его сверстники увлекались «барышнями», его занимали то охота, то футбол, или рисование и пение в хоре, или писание повестей в ученический журнал. Когда увлекся работой в подпольном кружке, то, даже полюбив Олю, сначала разорвал было с ней, боясь, что любовь не позволит ему «всего себя» отдавать революционному делу. А потом, когда уже они с Олей поженились, в одну из лучших минут их любви они заключили условие, быть может наивное, но отвечающее силе и чистоте их взаимного чувства: если вдруг совершится такое невозможное (конечно же невозможное!), что один из них увлечется кем-то еще, — он должен будет немедленно сказать об этом начистоту — и уйти. Уйти — не считаясь ни с чем! Ни с детьми, ни с жалостью к другому.

Их любовь так не верила в возможность подобного несчастья, что они с легким сердцем установили для себя жестокий закон: все или ничего! Любая половинчатость отводилась заранее, как несмываемая обида, оскорбление для другого. Таковы были их понятия о любви, вросшие в них вместе с любовью. Они жили дорогим для них воспоминанием о первом их знакомстве на гимназической елке, когда они ударили по рукам: всегда говорить друг другу только правду.

И вот за последнюю неделю в Марфине, день за днем убеждаясь, что ему не удается выбросить из головы и из своего воображения Елену, Костя вспомнил об их с Олей условии. Впрочем, если бы не вспомнил, все равно не решился бы ей солгать или утаить от нее то, что с ним стряслось. Надеть на себя маску спокойной ласковости? Целовать Олю, думая о другой?.. На это он просто был не способен. Делить себя надвое Константин не мог даже в мыслях, пойти на это для него значило пойти на казнь.

Когда вечером они увиделись дома, ему казалось, что Оля заметит в нем перемену. А она беспечно отдавалась радостям встречи.

— Знаешь, Олечка, — начал он нарочито беспечно… и умолк, чувствуя в тоне своего голоса фальшь.

— Что, Костик?

— Сейчас я тебе скажу… — уныло отвечал он и опять запнулся, слушая свои слова, как чужие. — Помнишь наше условие сразу сказать, если кто-нибудь другой понравится?..

Всего лишь секунду Оля помедлила с ответом.

— Помню.

— Так вот… Я обнаружил, что могу думать не только о тебе. Обнаружил я это в Марфине.

Оля смотрела на него широко раскрытыми глазами. Потом подошла к столу и вынула из ящика письмо.

— Но ведь ты… Вот что ты писал мне из Марфина! Когда же это могло с тобой случиться?

Она глядела на него и светло улыбалась.

— Ты же мне правду писал? Значит, все, что ты сейчас говоришь, — это вздор! Не мог же ты за две недели разлюбить меня!

Смеясь, она схватила Костю за руки и трясла их, точно желая разбудить его.

— Что случилось, милый? Неужели ты мог изменить мне?.. Этого не может быть! Я не поверю!

— Нет, нет! — спешил он ее успокоить. — То есть как считать… Я понял это все, когда она уже уехала.

— Что понял? Кто она? Ничего не понимаю!..

Только теперь она перестала улыбаться и изменилась в лице.

Они сели рядом, и Костя чистосердечно, с излишними подробностями и сгущая краски, потому что он осуждал себя, объяснил ей, что с ним творилось. В конце концов, ему не о чем было рассказывать, как только о своих внутренних колебаниях. Это был предел откровенности. Ольга слушала, не сводя с него глаз и продолжая держать его за руку.

— Хуже всего, — мрачно заключил Костя, — что вот я уже с тобой, а выбросить ее из головы не могу. Я даже думаю, что если бы я действительно тебе изменил… тьфу, дурацкое слово! — то было бы, наверно, проще. Я бы или не вернулся, или вернулся бы к тебе прежним… если б ты смогла простить меня.

— Какие глупости ты говоришь! — воскликнула Ольга, оставляя его руку и поднимаясь.

— Оля, мне тяжело очень!.. Я знал, что растревожу тебя. Но ведь я должен был тебе сказать, правда? Должен?

— Должен.

Оля отошла от него и с минуту стояла молча, глядя в окно.

— Неужели ты мог бы мне изменить? — спросила она, оборачиваясь.

— Никогда! — горячо ответил он. — Изменить — значит обмануть тебя, солгать. Я тебе никогда не солгу!

— А если полюбишь другую? Ведь это может случиться.

— Первой от меня об этом узнаешь ты, Олик! Зачем ты сомневаешься во мне?

Но она думала о своем и печально качала головой.

— Раз тебе могла понравиться другая, значит, и уйти совсем от меня можешь. А я-то, дурочка, никогда этого не допускала! Глупая!..

Она закусила губу и отвела протянутую им руку.

— Нет, не нужно. Давай выполнять наш уговор. Пока ты снова не будешь думать только обо мне одной, мы останемся товарищами… и только.

Она отвернулась и вышла.

Он сказал: «Мне показалось, что я ее могу полюбить, и я до сих пор не могу решить, правда это или нет?..» Но как же могло это с ним случиться?

«Значит, я не та, какая нужна ему? — спрашивала себя Оля. — Отчего же до сих пор он не мог без меня жить?»

Что-то изменилось в нем или в них обоих! Но что же, что?..

Она терялась. Сама она как будто прежняя. У него в Москве много времени отнимают товарищи. Увы, не все они симпатичны Ольге! Может быть, причина в их влиянии?..

В Еланске этим летом Тамара Додонова, Олина подруга детства, выслушав Олин рассказ о ее московском житье-бытье, сказала:

— Ты смотри в оба за Костей! Выходит в большие люди, а чем выше взобрался — тем сильнее шлепнуться может.

Оля неосторожно передала Косте эти слова перед его отъездом в Марфино. Он рассердился:

— Удивительно, как твоя Тамара воспринимает все с какой-то мещанской точки зрения!

Что ему за дело, что можно откуда-то «шлепнуться»? Он не привык думать о себе лично. «Зря я передала ему эти Тамаркины глупости!» — тяжело вздыхала Оля. Он мог подумать, не ее ли это собственные опасения. Но ведь должен же он знать, что из-за них она никогда не станет ему поперек пути!

За два года в Москве Костя сильно ушел вперед. Где ей за ним угнаться! «Нынче все меняют жен», — припомнились Оле слова Хлынова.

А вдруг дело совсем не в этом и вообще ни в чем — кроме одной простой случайности: он встретил женщину, которая лучше Оли?.. Уманская красива, Оля видела ее. Уманская кончила университет. Она, может быть, и умнее Оли. Что, если она полюбит Костю?

Но если так, тогда все кончено, Костя не вернется!..

Мысль эта застигла ее на черной лестнице, ведущей в институтский сад, после того как Оля долго бродила одна по темным и пустым коридорам здания. Она остановилась, бессильно опершись на перила. Если это правда, то что ей делать: уйти самой, не мешать его счастью? Или пренебречь всем и бороться за него?..

Сверху шли. Оля спустилась по лестнице и вышла в сад, окутанный сумерками.

Домой она вернулась через час и Костю не застала. В двери торчал ключ. А вдруг он ушел «к ней»?..

Она повернула ключ и вошла. В полутемной комнате, в свете вечерней зари, на столе белел конверт. Оставил ей письмо? Значит, в самом деле ушел?! Ольга схватила конверт и бросилась с ним к окну.

Письмо оказалось из Варежки, Оля узнала почерк Костиной сестры Людмилы. С глубоким вздохом опустилась Оля на стул, чувствуя, что по щекам у нее катятся слезы.

Кажется, конверт еще давеча лежал на столе, при Косте. Ему было не до чтения писем!..