— Да, это была его проба пера, — подтвердил Флёнушкин в ответ на Костин вопрос, а Хлынов с безразличным лицом погладил пальцами свою бородку.

Уманский и Флёнушкин были экономистами второго курса.

— До прошлого года мы все вместе учились в коммунистическом университете имени Свердлова, — рассказывал Элькан. — В его лекторской группе, готовящей лекторов для совпартшкол. Нас, бывших свердловцев, в институте кое-кто недолюбливает, вот пооботретесь, узнаете. «Шандаловцами» прозвали.

— Виктор у нас — голова! — с нарочито важной миной произнес Сандрик. — Генсек местного значения. Много власти во в Шандалове! — спаясничал он. — Покровский прочит его в свои преемники в исторической науке.

Костя уже раскусил манеру Флёнушкина серьезно говорить несерьезное и наоборот, так что трудно было понять, где он шутит и где нет.

— Взгляни влево, — негромко сказал Анатолий Сандрику.

Невольно и Костя покосился на дальний столик, за которым сидел худощавый мужчина с черной бородкой клинышком.

— Как! Вейнтрауб в институте? — воскликнул он. — На философском, конечно?

— Вы его знаете? Но сейчас дело в его соседке. Кстати, она ваша будущая коллега по семинару, Ниночка Крицкая, — пояснил Флёнушкин.

Пересветов сталкивался с Вейнтраубом этой весной в Еланске и сразу его узнал, хотя свежевыбритые щеки, белоснежная сорочка с крахмальным воротничком его преобразили. Выпячивая нижнюю губу, Вейнтрауб что-то важно проповедовал молодой женщине, сидевшей с ним за столом. Крицкая была миловидна, несмотря на свой заостренный розоватый носик. Ловя каждое слово собеседника, она даже перестала жевать.

Уманский нахмурился и отвернулся, а Флёнушкин сказал:

— Прощайся, Синяя Борода, со своей поклонницей. Увязла в диалектических сетях.

Пересветов засмеялся:

— Да она, я думаю, ни слова не понимает.

— На что я и рассчитываю, — осклабился Хлынов. — Видать, вы его близко знали?

— Не очень. Да вы мне лучше об институте порасскажите.

Обтерев губы после пшенного супа, Флёнушкин отвечал:

— Нам с вами повезло попасть в сию кунсткамеру. Кого только здесь нет! Живая иллюстрация всемирного закона единства противоположностей.

— Скажи — Ноева ковчега с семью парами чистых и нечистых, — уточнил Элькан.

— Начать с того, что за школьную парту усаживаются пожилые отцы семейств.

— Один из них я, — улыбнулся Костя.

— Ну, — возразил Уманский, — вы молодой, есть действительно пожилые. Парты сохранились в буквальном значении, со времен Катковского лицея, который некогда здесь размещался. При Наркомпросе их снесли, кажется, на чердак, а при нас опять в правах восстановили. Мы сюда недавно перебрались из Страстного монастыря. Обживаем, как видите, исторические здания.

Анатолий между тем, перестав есть, пытался «гипнотизировать» Крицкую.

— Преподавать в высшей школе, — говорил Флёнушкин, — собираются — и уже сейчас преподают, потому что все мы в порядке практики ведем семинары в вузах, — люди, сами высшей школы не нюхавшие.

— Положим, я год учился в Киевском политехническом институте, но из-за Февральской революции ни одного экзамена не сдал, — признался Пересветов. — Даже богословия, хотя профессор из духовной академии ставил у нас зачеты всем, кто к нему ни явится.

— Мы вот коммунистический университет кончили, — заметил Уманский, — да ведь эта революционная высшая школа в ученом мире пока что кредитом не пользуется.

— Зато Вейнтрауб! — возразил Костя. — В Швейцарии лекции слушал.

— Ему и книги в руки…

— Обернулась! — торжествовал Толя. — Ну, дурак, Сандрик! Зачем взглянул? Смутил, видишь, отвернулась опять.

Сандрик дурашливо запел:

И вдруг передразнил Вейнтрауба, упирая на свистящие согласные и всем корпусом извиваясь:

— Диалектич-чес-ский мат-териализ-зм!

Пересветов смеялся.

— Кто сюда только не просился, когда слух пошел, что собираются готовить красную профессуру, — рассказывал Уманский. — Тысячи писем посыпались со всех концов страны. Лена, моя сестра, наша секретарша, — пояснил он для Кости, — работала тогда в Наркомпросе у Луначарского, он как раз ей поручал разборку писем. Полуграмотные деревенские комсомольцы, парни лет по пятнадцати, писали: «Хочу, чтобы меня выучили на красного профессора!»

Костя поинтересовался заграничными командировками для изучения иностранных языков. Оказалось, их уже отменили. Сначала кое-кому посчастливилось съездить месяца на два в Англию, в Германию, результатов это почти не дало, а посылать на более долгие сроки при трехгодичном курсе возможности нет.

— Марксистскую теорию, — рассказывал Флёнушкин, — берутся нам прививать беспартийные профессора.

— Но я слышал, в университете Свердлова Ленин вам лекции читал?

— Да, читал, о государстве.

— И вы сами тоже Ленина слушали?

— Конечно. У нас сохранились записи его лекций.

— А как вы думаете, — чувствуя, что вопрос его наивен, не удержался все же Костя, — когда Ленин совсем поправится, совсем выздоровеет, будет он и нам лекции читать?

— Не знаю, — отвечал Флёнушкин, — может быть. На собраниях ячейки у нас члены ЦК бывают с докладами, об итогах партийного съезда например. Но все-таки Свердловка первенцем была, наш институт уже второй ребеночек.

— А кто еще там читал вам лекции?

— Луначарский, Покровский, Бухарин. Бухарин учебник по истмату на основе своих лекций написал, нам, в лекторской группе, давал их стенограммы читать. В общежитие к нам в Страстной монастырь приходил.

— А в учебнике Бухарина, вы считаете, все верно? «Теория равновесия», например? Меня на экзамене профессор Деборин спросил, что я о ней думаю, я сказал, какие сомнения она у меня вызывает.

— Сколько же он вам поставил? — спросил Элькан.

— Удовлетворительно. Я не очень уверенно отвечал на его вопросы по истории философии.

— Я не философ, — заметил Флёнушкин, — но, по-моему, эта теория у Бухарина его отсебятина.

— Что значит отсебятина? — возразил Хлынов, берясь за простывшую котлету. — Эта глава у него блестяще написана.

— Тем не менее это его собственная и весьма спорная трактовка диалектики, — отозвался Уманский.

— Вот вам маленькая иллюстрация к существующей у нас разноголосице в философии, — сказал Сандрик. — Диалектики-материалисты воюют с механистами; кое-кто не прочь выкинуть философию вообще «за борт», как вы читали, наверно, в журнале «Под знаменем марксизма». А в нашем экономическом семинаре, в вопросе о природе абстрактного труда, создающего стоимость, одни разделяют толкование руководителя семинара, профессора Никитина…

— Бывшего меньшевика, между прочим, — вставил Уманский.

— Другие это толкование оспаривают. В области теории рынков подвизаются сторонники концепции Розы Люксембург и концепции Туган-Барановского.

— Сиречь буржуазного либерала, бывшего «легального марксиста».

— И только уж в-третьих — Маркса и Ленина…

— Во всем этом свой интерес есть, — заметил Уманский. — Каждому приходится собственной головой вертеть.

— Интерес-то интерес, — вздохнул Флёнушкин, — а сколько лишних затрат умственной энергии? Толчения воды в ступе? В конце концов к Марксу и Ленину придут, потому что истина дорогу пробьет, но улита едет, когда-то будет. А покамест у нас на мозгах шишки.

— Зато будущие поколения красной профессуры взрастут на удобренной нами почве, — успокаивал его Уманский. — Научатся на наших ошибках и всласть отведают зрелых плодов науки.

— Помянут ли они нас с тобой, Элькан, добрым словом?..

Поднимаясь из столовой к себе на третий этаж, Костя на слабо освещенной лестнице прошел было мимо коренастого «дяди» с усами, в мешковатом пиджаке. Почти уже разминувшись, они взглянули друг на друга и разом воскликнули: