После небольшого замешательства Юлия протянула Коле руку.
— Господи! Вы ли это?.. Как давно!.. Раздевайтесь же, садитесь! Сейчас я обед подам…
Засуетившись, она одним взмахом руки подвязала фартук и вихрем выскочила из комнаты, успев окинуть взглядом в зеркало-трюмо себя и гостя.
Миша усадил Николая на широкую низкую тахту. Круглый стол придвинут был вплотную к пузатому шкафу красного дерева, с разводами яркого пламени на дверцах. В комнате умещались и треугольный туалетный столик перед трюмо, с массой дамских принадлежностей, и какие-то вещи в углу за ширмой, и вместительная стенная аптечка, из которой Берг вытащил хрустальный графин с рюмками, и кресло-качалка, скрипнувшее под тяжестью хозяина. Над тахтой стену закрывал отличный ташкентский ковер. Колины ступни тонули в разостланной на полу медвежьей шкуре.
Оттерев зазябшие руки, Миша приподнял крышку над суповой миской и принюхивался к аппетитному пару, а Юлия переодевалась за ширмой и говорила оттуда:
— Я осуждена вечно жить в тесноте! Помните, Коля, мой дом номер семь на Козинке, в Еланске?..
Начали с тоста «за встречу». По Юлиным словам, жизнь у нее сколько-нибудь устроилась лишь с Мишуком. Она работала секретаршей в одном из трестов, где они и встретились. Недавно оттуда ушла и домовничает. Мишук достаточно зарабатывает на двоих.
Миша за обедом говорил, как будто на трещотке трещал, а Коля ел и слушал, изредка отвечая на вопросы.
— Тебе надо жениться, — решил толстяк после первых рюмок водки. — Жизнь в новый цвет окрасится, ей-богу, ха-ха!
Юлия смотрела на Колю и щурилась, неопределенно улыбаясь. «Лиса!» — думал Николай. Холодноватый оскал улыбки придавал ей нечто от хищного зверька или от манекена из ателье мод.
Тепло от водки приятно разливалось по телу и настраивало Колю примирительно. «Жалкие люди, — мелькало в его голове, — гоняются за легкой жизнью! Мишка дурак, говорит — «женись!»… Каждый несчастлив по-своему… Вот тебе и ха-ха!..» — мешались у него мысли.
Разговаривали под патефонную музыку (граммофоны без труб входили в обиход), — потому что, объяснил Миша, «за стеной народный судья живет, а стенка тонкая».
— Ты, Коля, идеалист, — говорил он. — Таких мало, вроде тебя да Костьки Пересветова, не от мира сего. А мы с Юлечкой люди обыкновенные. Зла никому не желаем, себе хотим покоя и минимального комфорта, — наше человеческое право! Вы, идейные коммунисты, гонитесь за раем на земле для потомков, — гонитесь себе на здоровье, ха-ха! Мы так далеко не заглядываем, не мешайте нам только, Христа ради, спокойно жить… Эх, несчастное наше поколение, Колька!
— Врешь, счастливое!
— Да в чем же счастье? С четырнадцатого года все куда-то спешим и спешим, и пожить некогда… Помололи нас на мельнице, хватит, знаем, где раки зимуют…
Миша тихонько запел:
Там сел на лавочку
И вспомнил Клавочку…
— Коля, ты слышал эту песенку — «Клавочка служила в Эмпека»? Как там из-за нее?
Спец проворовался,
На Чека нарвался,
И в подвал он как-то угодил.
«Гипнотизирует меня, — думал тем временем Николай про Юлию, которая неотрывно смотрела ему в лицо из-за самовара. — Мишка дурак, думает, что она его любит».
Из Еланска, по словам Берга, в начале войны с Польшей его выслали. Коля слушал Михаила, но отвечал не совсем впопад. Собеседник, однако, понимал его.
— Ишь они какие! — не глядя ни на Мишку, ни на Юлию, зло говорил Коля. — Им тяжело… А другим легко? Смотри, брат… В подвал угодишь — вспомнишь Юлечку!..
— Знаю, знаю, нэп надолго, но не навсегда, — отзывался Миша. — Читали у Ленина, знаем. А ты думаешь, колесо назад повернуться не может? Незаметно, незаметно, а там глядишь… еще как может-то! А пока что нам и за спиной у коммунистического государства не дует.
— Что значит колесо? — спросил с опозданием Лохматов.
— А то, что из сотни сох одного трактора не выкроишь, как из сотни лодок — одного парохода, так, что ли, Троцкий сказал? На Всероссийскую выставку всего тринадцать тракторов нашлось, и те заграничные. С семью буржуазными странами уже соглашения торговые, а внутри на рабочих держитесь? Рабочие терпят вас, не спорю, но без частной инициативы вам труба… Ленин пишет — социализм мы протащили в повседневную жизнь, — а в Москве и губернии восемьдесят с лишним тысяч частных торговых заведений. Ваша программа — одно, а жизнь — совсем другое. — Он опять запел:
И по винтику, по кирпичику
Растащили мы ентот завод…
— Что у вас в партии? — продолжал он. — Раскол затевается. Троцкий свободы требует. Говорят — «это он только для своей фракции». Да мы-то с тобой в реалке французскую историю учили, знаем, чем такие дела кончаются. В смутное время живем…
— Не хочу слушать! — выкрикнул вдруг Николай тонким голосом, поднимаясь с тахты. Юлия в испуге бросилась подобрать скользнувшую на медвежью шкуру опрокинутую рюмку. А Николай тем же, не своим голосом продолжал кричать: — Смутное время?!.. Устряловец? Меньшевикам и эсерам свободы ждешь?
— Ты с ума сошел!.. — выпучивая глаза и хватая Лохматова за руки, хрипел под патефонную музыку Берг. — Судья рядом… Чего я такого жду? На кой мне ляд сдались меньшевики и эсеры? Мы с тобой как друзья разговариваем, а ты кричишь…
— Коля, вы остаетесь у нас ночевать! — решительным тоном заявила Юлия. — Надо было тебе болтать всякий вздор! — оборвала она мужа.
Вдвоем они уговорили Лохматова, что уходить ему сейчас от них уже поздно.
К политике разговор больше не возвращался. Допили чай, Михаил завел модный танец фокстрот и переставил с пола на тахту кресло-качалку. Юлия намеревалась «на двух половицах» обучить красного командира новому танцу, но, к своему удивлению, обнаружила, что Николай, даже выпивши, танцует фокстрот лучше ее самой. Где он обучился, Лохматов не сказал и вообще о себе не распространялся.
Мишка, расплывшийся от хмеля и умиления, следил, как они танцуют. Стоило ему отлучиться в кухню с посудой, как Юлины руки очутились на Колиных плечах, без всякого танца. Николай тихонько их отвел и произнес, отвечая больше на собственные мысли, чем на ее жест:
— Дело не в Мишке… Дело в одной женщине, которую вы не знаете.
Он должен был поставить на место эту Юлию, даже пьяный.
Полчаса спустя, проваливаясь в перину, которую ему разостлали на стульях (супруги легли на тахте), Коля зло досадовал: «Мне бы Шуваловых ей напомнить!..»
Нет, Шуваловых — грубость вышла бы. И ни к чему. Небось сама понимает, что в грязи купалась. А надо было сказать: «Дело в женщине, которой вы мизинца не стоите. И я эту женщину найду…»
«Я сильно пьян, — понял Николай, замечая, что над ним кружится потолок. — Чушь, все чушь… Не все ли равно, что сказал, чего не сказал. Не умеют они любить, вот и все. Мишка, тот, может, еще не разучился, а эта… Жизнь их обоих уродует. Вот почему мы и хотим совсем другой жизни! — мысленно убеждал он Берга. — Без уродства! А ты — дурак… А женщину эту я найду!»
Сегодня ему показалось, что из окна трамвая он увидел ее. Она здесь? В Москве?.. На первой же остановке он выскочил, побежал по улице назад. Ее не нашел, — а встретил Мишку. Может быть, то и не она была?
«Елена… Леночка!..»
Мысли спутались. Коля заснул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3
На трактирной вывеске живописец намалевал: «Россия». Буквы приплясывали.
Шел тысяча девятьсот девятнадцатый год. Трактир стоял посреди базара, в одном из южных городов, Стрелецке, и в нем с утра до вечера царила толчея. Вспотевший, распаренный половой носился между столиками, размахивая грязной салфеткой; посетители хлебали пустые щи, пили чай, водку, закусывали помидором или арбузом. Заходили мелкие спекулянты, крестьяне, солдатня Добровольческой армии.
