— Его интересовало, что именно я знаю, от кого и как эти письма расцениваю. Я сказал — не за себя одного, за всех нас, — что позиция авторов писем, как нам ее изложили, нам не понравилась.

Дальше сказанное Бухариным Виктор передал примерно так. Германские события и хозяйственные трудности этого года у нас (безработица, «ножницы», обесценение совзнаков, волынки на фабриках) многих заставляют нервничать. Кое-кто из группы «рабочей оппозиции», с партийным билетом, пытался провоцировать рабочих в Москве на стачки под меньшевистским лозунгом борьбы с «бесправием пролетариата». Некоторых пришлось исключить из партии, вожаков даже арестовать. Выдержим ли мы экзамен, особенно если придется воевать фактически в отсутствие Ильича? Троцкий боится, что не выдержим. В двадцать первом году он считал, что нам уже «кукушка прокуковала», что дни советской власти сочтены. Он вообще не верит, что мы удержим союз с крестьянством без победы международной революции. Внутрипартийный режим, установленный X съездом, запретившим фракции, Троцкий в своем письме объявил «режимом фракционной диктатуры» большинства.

Перебивая рассказ Виктора, Костя воскликнул:

— Но ведь резолюцию, воспретившую фракции, писал Ленин!

— Вот именно. — Что-то вспомнив, Шандалов усмехнулся: — Мы идем, а некоторые Бухарина узнают и оборачиваются. Он говорит: «Идемте, идемте скорее, Виктор! А то меня один раз на улице остановили и письмо дали на имя Калинина. Что я — почтальон, что ли?»

Троцкий и другие играют на недостатках партийного аппарата, оставшихся в наследие от времен военного коммунизма. ЦК еще раньше, когда поступили сигналы о нечуткости парторганизаций к настроениям рабочих, выделил комиссию во главе с Дзержинским, поручив ей и разработку мер по оживлению партийной жизни.

— Я говорю ему: «Получается, что Троцкий хочет воспользоваться болезнью Ленина, чтобы легализовать свою фракцию?» Он усмехнулся и отвечает: «Конечно, так получается». Я рассказал вкратце о положении у нас в ячейке. Он говорит: «Смотрите, чтобы ваш академический раскол в политический не перерос».

— Мы не должны замечать возни, — сказал Афонин, — какую затевают вокруг этих писем Длатовский и компания.

— Они затевают — сами и будут отвечать, — согласился Ян.

Сошлись на том, что надо возможно спокойнее ждать решений ЦК.

— А ведь раньше Бухарин сам вместе с Троцким против Ленина выступал, — заметил Сандрик. — Ты ему, Витя, этого не напомнил?

— Ну что ты!

— Зачем напоминать? — возразил Иван Яковлевич. — Хорошо, что нынче его не поддерживает.

— А не позондировал, как он считает, велика опасность от новой группировки? — спросил Костя.

— Если бы в ней не было Троцкого, сказал он, обошлось бы, вероятно, мелким инцидентом. Теперь трудно сказать. Постараются договориться внутри ЦК.

В конце октября телеграф принес обнадеживающую весть о восстании гамбургских рабочих. Германская революция, как ни разу еще с 1918 года, казалась близка к победе.

В институте между тем толки о разногласиях в ЦК велись уже открыто. Пленум ЦК и ЦКК призвал к укреплению начал рабочей демократии внутри партии. По предложению Дзержинского пленум осудил выступление Троцкого и «46-ти», как фракционное. Постановление пленума ЦК и ЦКК не публиковалось, но партийный актив о нем был осведомлен. Сторонники «оппозиции» (это слово уже начало пробиваться) продолжали, однако, готовиться к широкой дискуссии. В институте это было заметно по таинственным хождениям из комнаты в комнату группками, по коридорным разговорам, смолкавшим, если мимо проходил «шандаловец» или другой «посторонний». К «шандаловцам» их политические противники теперь причисляли уже не только Пересветова, но и Афонина и Скудрита.

В самых последних числах октября пало коалиционное правительство левых социал-демократов и коммунистов в Саксонии, а вслед за тем германскому рейхсверу и фашистам удалось потопить в крови восстание рабочих в Гамбурге. Лихорадка ожидания близких перемен оборвалась — не так, как хотелось бы…

В шестую годовщину Октября в «Правде» появилась большая «подвальная» статья Зиновьева, по решению ЦК открывшая широкое обсуждение вопросов партийной жизни. До этого момента острота международного положения как бы не позволяла партии заняться своими внутренними делами вплотную.

Теперь во многих статьях, заметках и в речах на партсобраниях обсуждалось положение в местных организациях, в ячейках и во всей партии, остро критиковались недостатки, намечались пути их исправления, меры к развитию демократии в партии, к выдвижению новых сил, к усилению связей с беспартийными рабочими. Выявлялись случаи преследования членов партии за деловую критику, подмены коллективного руководства «командованием», назначения должностных партийных лиц вместо их выбора по уставу; обнаруженные ненормальности нередко тут же устранялись. Говорили, будто секретарь ЦКК Ярославский, подавая пример борьбы с излишествами в быту, перестал пользоваться служебной автомашиной и ходит по Москве пешком или ездит в трамвае.

Из дискуссионных статей и заметок в «Правде», как потом подсчитала ее редакция, почти половина принадлежала сторонникам «оппозиции» (44 процента). Партия, таким образом, не стесняла их в критических высказываниях о недостатках в работе партийного аппарата.

Многие из вступивших в партию после Октября не знали о дореволюционном политическом прошлом Троцкого. Ходил неясный слух о расхождениях его с Лениным по крестьянскому вопросу. В связи с этим «Правда» поместила статью Троцкого, в которой тот напоминал, что подобные слухи в 1919 году он печатно опроверг с согласия и при поддержке Ленина. Однако дыма не было без огня: кто знал историю партии, тот понимал, что опровержение 1919 года не затрагивало факта более ранних расхождений Ленина с Троцким по поводу «теории перманентной революции» Троцкого, с ее отрицанием революционной роли крестьянства.

Мамед Кертуев эти недели сидел над курсовым докладом по политической экономии. Даже дискуссия перестала его задевать за живое. Но в первых числах декабря он ворвался в комнату Пересветовых с газетой в руке:

— Где Костька?

— Не знаю, — отвечала Оля. — Что тебе?

— Ты помнишь точно, когда Ленин в первый раз заболел?

— Весной прошлого года. Осенью выздоровел, начал работать, а зимой опять выбыл из строя.

— Ты погляди, что пишут! — Мамед хлопнул рукой по газетному листу. — Партия «вот уже два года ведет в основном неверную линию в своей внутрипартийной политике».

— Кто пишет? Ах, Преображенский!.. Да у тебя старый номер «Правды». Я и позабыла, что ты раз в неделю газеты читаешь.

— Так это ж против самого Ильича!

— Эк очнулся! — засмеялась Оля. — Садись, чаем напою.

— Черт пабри, разобраться нада! — буркнул Мамед, накручивая свой вихор, и сел. — Месяц целый шла деловая дискуссия, обсуждали, как недостатки изжить, и вдруг — айда шаг назад? В печать выносят точку зрения, отвергнутую пленумом ЦК и ЦКК. Недостатки он изображает как результат политики ЦК. Да где же он сам был эти два года? Почему только этой осенью спохватился?

— Пойдем сегодня со мной на Пресню, — предложила Ольга. — Ты же к нам прикреплен, а у нас сегодня на районном партактиве Сталин доклад делает, прения большие будут, вот и разберешься во всем.

С Красной Пресни поздно вечером возвращались в переполненном трамвае втроем — Ольга, Мамед и Саша Михайлов. Стояли сжатые со всех сторон, держась руками за ременные поручни и раскачиваясь на поворотах рельсов.

— Сталин сказал — дискуссия «признак силы», — вполголоса говорил Саша. — Какая же это сила, раз партийные организации забастовку проморгали?

Ольга так же вполголоса, на ухо, отвечала ему:

— Была бы слабость, если б мы ударились в панику или бы закрыли глаза на недостатки, а мы их искореняем, оживляем партийную жизнь, получаем приток новых сил. Партия качественно выросла, стала активней, понимаешь? Вот о чем Сталин говорил.