– Разве тебя это не огорчает? – не унималась вьюга. – Разве тебе не хочется плакать? Излей свое горе, и тебе станет легче, обещаю!

– Уйди, ненормальная! – брезгливо бросила Аларика. Отступила, готовясь пустить очередную стрелу с огненным хвостом.

Но Эскилль видел: слова плакальщицы оставили на ее душе болезненный отпечаток, всколыхнув то, что скрывалось на глубине.

– Не прогоняй меня! – жалобно воскликнула вьюга, протягивая руки. – Мне лишь нужно немного твоих слез!

Эскилль угрожающе сжал рукоять меча в ладони. Пока дух зимы отчаянно пыталась добраться до темных уголков души Аларики, он снял перчатки. Сталь зажглась, будто хрупкая бумага. Вьюга-плакальщица отшатнулась с испуганным вскриком. Зашипела, словно разъяренная дикая кошка, и подлетела к нему. И все же она осторожничала, предпочитая держаться поодаль – даже раскрой Эскилль крылья, не смог бы до нее дотянуться.

– Ты так безнадежно одинок… – плачущим голосом протянула вьюга. – Юноша, который не может коснуться человека, не боясь причинить ему боль.

Аларика послала Эскиллю растерянный взгляд. Но, даже озадаченная словами духа зимы, о сопернице она не забыла – в полет устремилась очередная стрела. И, как и от ее предшественниц, от нее вьюга ускользнула.

– Ты не нужен ни отцу, ни собственной матери, и ты никогда не будешь любим. Как же это печально… Силы, которую так жаждут другие, в тебе столько, что хватит и на двоих. Постой… Двоим она и предназначалась – а досталась тебе, недостойному, одному.

– Болтай, вьюга, трать понапрасну свое время, – спокойно произнес Эскилль. – С той участью, что мне уготована, я давно уже смирился.

И все же был на свете человек, в чьих силах изменить судьбу, что с рождения была ему уготована. И он… совсем рядом. Эта мысль смущала Эскилля… и окрыляла одновременно.

Аларика смотрела на него долгим, проникновенным взглядом. На несколько мгновений они оба забыли про духа зимы.

– То, о чем она говорит… Это какое-то проклятие?

– Хуже, – бросил Эскилль. – Это моя жизнь.

Вьюга кружила рядом – голодная, ненасытная, жалобно плачущая, но все еще переполненная чужими слезами. И беспомощная против них.

Больше не обращая на нее внимания, Эскилль подошел к скрипачке. Вблизи она оказалась еще прекрасней: миловидное личико, покрытые слоем инея пушистые ресницы, обрамляющие очень светлые, лазурные глаза. Потерявшая голос ледяная сирена играла, не прерываясь ни на мгновение. Изящные руки взлетали, смычком целуя струны, то замедляя, то ускоряя темп, дыхание облачком пара вылетало из побледневших губ. Кожа раскраснелась от мороза, глаза или невидяще смотрят вдаль, или прикрыты, словно в исступлении.

Что бы ни говорила вьюга, что бы ни прочла в его душе, главным страхом Эскилля был не страх одиночества. К нему, давнему другу и спутнику, он давно уже привык. Быть отверженным собственной семьей, знать, что никогда не услышит нежное «любимый» – это страшно. Но куда сильнее его пугало то, что он может причинить боль другим.

В одном пурга-пересмешница была права: жизни без боли не бывает. Вот почему скрипачка с белыми, словно изморозь, волосами сейчас по-настоящему не жила.

Не слушая испуганных причитаний вьюги, Эскилль медленно протянул руку. Все его естество сопротивлялось этому простому жесту… и тому, что еще предстояло совершить. Возможно прекрасная скрипачка, которая даже не знает его имя, его возненавидит. Но зато она вырвется из ловушки Ледяного Венца. И будет жить.

Эскилль запер внутри все сомнения, как вьюга заперла воспоминания ледяной сирены. Коснулся кончиками пальцев ее груди – там, где билось девичье сердце, с каждой проведенной на холоде минутой замедляя свой бег. И шепнул только одно: «Прости».

Он отдернул руку доли секунды спустя, но их хватило, чтобы лед, что тонкой корочкой покрыл кожу, треснул и разлетелся на части. Откинув голову назад, прекрасная незнакомка закричала. Скрипка со смычком выпали из ее рук на снег.

Хрупкий лед сирены не выдержал жара его огня.

Лазурные глаза полнились болью и обидой, на кончиках запорошенных инеем ресниц дрожали слезы. Спустя мгновения они превратились в крохотные бусины льда. Скрипачка прикрыла рукой поврежденную часть платья и ожоги от пальцев серафима, не позволяя понять, насколько они серьезны. А потом развернулась так стремительно, что кончики волос колко хлестнули Эскилля по лицу, и убежала.

– Стой! – в отчаянии крикнул он. – Я не хотел тебя обидеть!

«Я хотел лишь тебя спасти».

Он бросился за скрипачкой, чтобы объясниться, но порыв сильнейшего ветра сбил его с ног. Эскилль охнул от неожиданности, оседая на снег, и в горло ему тут же набились снежинки.

У Ледяного Венца отобрали жертву… Этого духи зимы простить ему не могли. Вьюга-плакальщица страшно завыла, призывая братьев и сестер.

И они пришли.

Эскилль понял это по разлившемуся в воздухе трескучему морозу, по студеному ветру, который хлестнул его по лицу, по обезумевшему рою снежинок, что взметнулся ввысь. Они кружились в воздухе, танцуя свой дикий танец, хотя музыка давно уже смолкла. Будто Хозяин Зимы или его супруга, Белая Невеста, заключили в стеклянный шарик весь Крамарк и хорошенько его встряхнули.

Духи зимы, сплетенные в безумном хороводе, призвали самое страшное явление, которое когда-либо знал остров вечной зимы.

Снежную бурю.

– Аларика!

Эскилль ничего не мог разглядеть в сотканном из ветра и снега водовороте, что с неистовой скоростью кружил вокруг него. Чем громче плакала вьюга, тем сильнее ярилась снежная буря – духи зимы встали на защиту сестры.

Он находился в глазу бури, в самой тихой ее области. Свободное от снега и бьющего по лицу ледяного снега пространство создавали огненные крылья, что раскрылись за его спиной. «Так много силы, что хватило бы двоим… двоим и предназначалось» – говорила вьюга. Эскилль использовал против духа зимы и ее сестер то оружие, которое она своими ядовитыми словами хотела вонзить ему в спину.

И пусть сам он находился в безопасности глаза бури, живой снежной стеной его отрезало от Аларики и скрипачки.

– Здесь безопасно! Если вы слышите меня, идите на мой голос!

Напрасно Эскилль пытался перекричать истошный, звериный вой ветра. Недостижимый для духов зимы, он был бессилен против порожденной ими снежной бури.

Ледяная сирена и огненный серафим исчезли.

Он остался один.

Боль стала пробуждением. Или пробуждение стало болью?

Жарко. Так жарко, что сил нет терпеть. Боль, жгучая, словно ядреная похлебка, вцепилась острыми клыками в кожу и больше не отпускала. Стоило вспомнить о похлебке, как на языке зародился ее перечный вкус. Память овеяло смутным воспоминанием о месте, где она ее ела. Длинные деревянные столы, веселые, раскрасневшиеся лица… Чутье или память подсказали – это было давно, и не здесь.

Но где она сейчас? И кто, собственно, она?

И что она сделала такого, чтобы заставить черноволосого юношу с пламенными крыльями ее ранить? Кажется, они зовутся серафимами – те, кто умеют вызывать огонь изнутри через поры в коже. Эта мысль породила странное ощущение, будто они находились по разную сторону баррикад. Впрочем, могло ли быть иначе, если огнекрылый причинил ей боль?

Та жила внутри и сейчас – острая, жгучая, словно перец в той самой похлебке, что теперь никак не желала выходить из головы. Все оттого, что от прочих воспоминаний ее голова была пуста. Она словно очнулась от долгого-долгого сна – чудесного, радужного, светлого.

Она убегала от снежной бури, прижимая руку к ноющей ране на груди. Белая Невеста ярилась подле нее, распустив снежные крылья, что трепетали, словно занавеска распахнутого настежь окна. Ветра, словно звери со снежной шкурой и ледяными клыками, яростно трепали подол ее платья, пытаясь сорвать его и разорвать на мелкие клочки. Шипящей от боли, оглушенной непониманием, ей почудилось, что среди бешеной карусели снега мелькнуло чье-то лицо. Оно исчезло с взмахом ресниц, растаяло в воздухе, будто льдинка в стакане с теплой водой. Послышались голоса, но горестный и злой вой ветра заглушал любой звук.