– Я отведу тебя к целителям…

– Без огня мне потребуются дни на исцеление… – Во вскинутых на него глазах плескалась мольба. – Эскилль, пожалуйста. Ты мне нужен. Сейчас и… всегда.

Он шагнул к Аларике, приобнял за шею. Поймал себя на том, что теперь, после признания, касается ее осторожно, против воли представляя, как под его пальцами вспыхивает огонь. Но ее сущность серафима, даже с тлеющей внутри искрой, не позволяла этому случиться.

Аларика пила его поцелуй – или же его огонь через поцелуи. Жадно, не в силах напиться. Когда Эскилль наконец выпустил охотницу – или она его – из крепких объятий, на ее щеках играл румянец. Аларика исцелялась прямо на глазах – струящаяся по венам горячая кровь прогоняла свернувшуюся под кожей стужу.

– Аларика… – Эскилль прикрыл глаза. Святое пламя, как же сложно решиться, зная, что делаешь хуже тому, кто тебе не безразличен! – Это прощальный поцелуй.

– Ты не понимаешь, – страстно, отчаянно прошептала она. – Я – никто без моего огня.

Но Аларика все поняла по повисшему в воздухе вязкому молчанию. Тихо закрыла дверь за спиной, оставляя Эскилля наедине с опустошением.

Он не мог ему поддаться – в Атриви-Норд сейчас происходили куда более важные вещи. Следуя наставлениям Ингебьерг, Эскилль одолжил в женской казарме большое напольное зеркало. Ответ на его просьбу и весь путь до главного выхода сопровождались многочисленными остротами, подколками и смешками. Как же, в девичьем крыле появился нелюдимый огненный серафим! Бойкие стражницы такое событие оставить без внимания просто не могли.

Вернувшись в подвал, Эскилль снял крышку с пиалы с зачарованным Ингебьерг пеплом и медленно подул. Вверх взвилась тонкая струйка дыма, за ней еще и еще. Дымчатые змейки на лету сплетались друг с другом, поднимались все выше и выше, под самый потолок. Дым заполнил комнату, скрывая ее скудное убранство. Никакого характерного запаха гари – Эскилль вдыхал дым как воздух.

Отражение в зеркале, перед которым застыл огненный серафим, изменилось. Комната исчезла, исчез и он сам. Осталась только тень, отвоевавшая себе все пространство. Она была связана с каким-то клубящимся сгустком эфира одним едва заметным стежком из дымчатых нитей. Эскилль выдохнул, внезапно похолодев. Куда бы он ни попал благодаря ритуалу пепельной шаманки, в этой реальности имели значение лишь предметы из тьмы и тени. Последние лежали там, где им и положено – вот только предметов мебели, которые и отбрасывали их, заменяли все те же клубящиеся сгустки – только намного более тусклые, чем… он.

Поежившись, Эскилль разрезал ножницами последний стежок и увидел в отражении, как его собственная тень, освобожденная, чуть отплыла от него.

Струйки дыма медленно истаивали – наверное, Ингебьерг заговорила пепел на определенную последовательность чар. Во всяком случае, приказывал ставшему дымом пеплу точно не Эскилль. На несколько мгновений две реальности сошлись в одной точке. Он видел себя – таким, каким привык видеть. И видел в отражении свою тень, что поднялась, выросла и стала одним с ним ростом. И не тень вовсе, и не зеркальное отражение – темный призрачный близнец.

Эскилль долго смотрел на нее. Коснулся рукой зеркала, и тень, ведомая им, повторила его жест.

«Это не твой брат, Эскилль». Вздрогнув, он опустил руку.

Огненный серафим походил по комнате, усилием воли заставляя тень повторять за ним. На редкость странные ощущения. Собственное тело он чувствовал, ему была привычна работа суставов и натренированных мышц. Но то, другое… Оно не принадлежало Эскиллю – потому что не существовало в привычном ему понимании, было лишено материальной оболочки. Руководить тенью – все равно что пытаться руководить собственным дыханием. Или музыкой, уже брошенной кем-то нотами в воздух. Или зимним ветром.

От неловких попыток повелевать тенью Эскилля отвлекла ошеломляющая мысль, поздно пришедшее к нему осознание. Ощущение холодка в миг, когда он оказался в иной, теневой реальности, стало возможным лишь благодаря тому, что его огонь… ослабел.

Очень медленно Эскилль снял перчатки. Бережно, словно видя перед собой реликвию, коснулся одной из лежащих на полке шкафа книг. И, откинув голову назад, безудержно расхохотался.

Бумага под его пальцами не обугливалась, не превращалась в пепел. Она осталась такой же, какой была всегда.

Эскилль покинул сначала казарму, потом – крепость, а после – и сам Атриви-Норд. Тень покорно шла за ним в лес. Он не видел этого – чувствовал. Эскилль вбирал легкими студеный сладковатый воздух, напоенный свежим лесным ароматом. Уподобившись ребенку, касался всего, до чего мог дотянуться: хвойных иголок, кустов с алеющими на них ягодами, снежных лилий и даже шипов высунувшейся из сугроба опасной ледяной лозы. Он впервые услышал, как хрустит под его пальцами снег. Хрустит, не тает.

Мир, не отгороженный от него зачарованной кожей перчаток, оказался совсем другим. Живым, теплым, дышащим… настоящим.

Эскилль чувствовал себя молодым волчонком, что впервые увидел этот поразительно белый мир, и резвился на снежном просторе, наслаждаясь каждым новым ощущением.

Жаль, что это не могло длиться вечно.

Реальность отрезвила, заставила вспомнить священное для него слово «долг». Перед самим Крамарком, который не всегда был дружелюбен к огненному серафиму, но все же оставался его родиной. Перед Огненной стражей и ее капитаном. Перед жителями Атриви-Норд, которых Эскилль поклялся защищать. Перед матерью, что дала ему дорогу в жизнь и до последнего надеялась, что он станет хорошим человеком. И, наконец, перед самим собой.

Застыв на месте, Эскилль отпустил тень. Велел ей плыть вперед, мимо живого хвойного леса в мертвый ледяной. Реальность в глазах тени выглядела иной. Плоской, почти лишенной оттенков – в теневой палитре преобладали тускло-серый, тускло-белый и тускло-серебристый, которыми оказались стремительно проносящиеся в воздухе духи зимы. Наверное, ледяная магия окрасила их в такой яркий – для теневой стороны реальности – оттенок.

Впрочем, оказалось, что разглядеть предмет на месте клубящегося сгустка тень все-таки может – если Эскилль заставит ее подобраться поближе и хорошенько сосредоточится. Однако ему было не до экскурсий по Ледяному Венцу. Он искал черную кляксу на снежном полотне.

Вендиго.

Спустя несколько часов Эскилль столкнулся с тем, о чем предупреждала его Ингебьерг. Быть разделенным с собственной тенью – равнозначно тому, что постоянно ощущать фантомную боль. Но хуже другое: долгие блуждания по Сердцевине ни к чему не привели. У тени не было карты, а Эскилль, даже видя ориентиры и метки, не мог их оставлять – и сопоставлять. А потому казалось, что он-тень попросту ходит по кругу.

Похоже, теневой сущности, сущности духа слишком мало, чтобы найти вендиго… Или он просто не знал, где искать. Но был в Атриви-Норд тот, кто мог знать куда больше.

Оставался только один выход. Лишь один шанс.

– Прошу, дай мне снова ее увидеть.

Неважно, что делала Сольвейг в минувший день: шила ли, играла ли на скрипке, постигая свой дар, отыскивая иные тропки к сердцу ледяной стихии, мысли о Летте ни на мгновение ее не оставляли.

После рабочей смены Льдинка пришла к ней снова – ветер, ставший вдруг подругой, подруга, что порой становилась ветром, напоминая о себе лишь слабым шелестом.

Она кивнула, едва Сольвейг договорила, и снова повела наверх. И снова волнение взяло вверх – снежинки, облепляющие ее тело, рассыпались. У Льдинки будто не было сил удерживать их вместе. У нее, пересмешницы, не осталось сил на притворство.

Стоило только Сольвейг переступить порог величественной спальни будущей Белой Невесты, Летта, вся в снегу и мехах, обернулась к ней.

– Милая, как ты здесь оказалась? – удивленно спросила сестра.

Сольвейг растерянно заморгала. Летта подскочила к ней – легкая, живая, воздушная, словно птичка-вьюжница. Заключила в объятия с такой знакомой лучезарной улыбкой, что играла на почти потерявших цвет, полупрозрачных губах. Отстранившись, Летта с нежным ликованием коснулась побелевших волос Сольвейг.