Нитями утка, поперечными нитями, стала бы ледяная сирена. Та, что пришла в Ледяной Венец, чтобы его уничтожить, и навлекла на себя гнев Хозяина Зимы. Может, он разглядел в ней чужеродную силу, а в ней – ростки силы Белой Невесты и корни его собственной. Может, услышал ее Песнь – воплощение незнакомого ему дара. Так или иначе, появление ледяной сирены в Ледяном Венце незамеченным для Хозяина Зимы, увы, не осталось. Если духи зимы и исчадия льда в ледяных сиренах чувствовали (как оказалось, не напрасно), некую родственную силу и потому – обычно – обходили их стороной, то Хозяин Зимы не мог так легко обмануться.

Но как он узнал, кто именно пришел в Ледяной Венец? Пробудил в Белой Невесте воспоминания, что стали для него признанием ее вины? Или подернутые ледком забвения воспоминания Авроры всегда были ему подвластны? Так или иначе, секрет был раскрыт.

Белой Невесте ее выходку Хозяин Зимы не простил. Сольвейг не знала, что можно в наказание сделать с тем, кто уже давным-давно мертв. И не была уверена, что хотела бы знать правду. Но самое страшное для нее самой – то, что Летта готовилась сменить Белую Невесту на троне.

– Пора идти, – шепнул ей на ухо печальный ветер. – Я чувствую… сестры… идут сюда.

Сольвейг спускалась к себе по каменной лестнице, пока необъятная тоска разрывала сердце на части. Она наконец нашла Летту.

Нашла, чтобы снова потерять.

Вернувшись в казарму, Эскилль вдруг понял, что не знает, где искать Аларику. Она не была огненным стажем, а значит, жила где-то в городе. А он даже понятия не имел, где именно.

У них не было времени на долгие задушевные разговоры: патруль (в случае Аларики – охота), краткий перерыв на отдых и сон, и снова в путь к Ледяному Венцу. Эскилль на мгновение представил, что на Крамарке внезапно не стало исчадий льда, и задал себе вопрос: что бы они делали вдвоем? О чем бы говорили?

И, помрачнев, понял, что не знает ответа. Все, что связывало их сейчас – это уничтожение исчадий. А еще огненный дар, порожденный законами равновесия Вселенной, призванный, чтобы исчадий льда убивать. Не будет их – и дар серафимов окажется бесполезен, как и огненные крылья за спиной.

Мысли Эскилля вновь вернулись к загадочной незнакомке. Их двоих объединяла бы любовь к музыке… и, быть может, к книгам – ему отчего-то думалось, что она любит читать. Сидит по вечерам с книгами и порой поглядывает в окно, за которым в танце с духами зимы кружится снег. Разумеется, если она сама сейчас не танцует в Ледяном Венце под мелодию собственной скрипки. Однако сердце подсказывало – она в безопасности. Придя в себя, скрипачка наверняка вернулась домой. В Айсиаду, что находилась по ту сторону от ледяного леса. В деревушку Ледянку, что в нескольких лигах отсюда.

Или в Атриви-Норд.

Может, отыскать ее? Просто чтобы взглянуть на нее одним глазком. Чтобы убедиться, что с ней все в порядке…

Поглощенный собственными мыслями, Эскилль не услышал стук в дверь. Или его не было вовсе. Аларика тенью скользнула в его комнату. Красные волосы обрамляли мертвенно-бледное лицо с посиневшими, словно от холода, губами. Но Эскилль слишком часто видел подобное, чтобы понять: Аларика стала жертвой кого-то из исчадий льда.

– Покажи, – без лишних слов потребовал он.

Охотница, морщась, стянула кожаный нагрудник-«кокон», оставшись в полупрозрачной нательной рубашке. Она – огненный серафим. На ее коже должен был остаться шрам, след от удара… Но не ледяные шипы – призванное оружие исчадий.

– Они напали все разом, – хрипло сказала Аларика. – Я не успела… Я думала…

– Призови огонь. Нужно вытравить осколки проклятого льда из тебя.

– Огня не осталось.

Эскилль злился: его подпитывал отведенный взгляд Аларики и все возрастающая тревога. Если бы исчадия льда с такой легкостью забирали Пламя из сердец огненных серафимов – или из оружия, зачарованного огнем, то Огненная стража давным-давно прекратила бы свое существование, проиграв длившуюся десятилетиями войну.

Если бы все было так просто, Эскилль давно бы отдал исчадиям излишек своего огня.

– Такого не может…

– Но он остался у тебя.

Аларика переплела его шею руками, потянулась к его губам. Эскилль накрыл ее ладони своими, мягко разжал, опустил. Охотница отшатнулась, уязвленная.

– Тебя надо сначала исцелить, – мягко сказал он.

– Это все она, да? Та скрипачка? – Аларика скривилась – то ли от отвращения, то ли от боли. Гримаса тут же сменилась усмешкой – холодной, как сам Крамарк. – Иногда мне кажется, что я вот-вот увижу в твоих глазах ее отражение – так часто ты думаешь о ней.

– С чего ты это решила? – изумился Эскилль. Отрицать очевидное, впрочем, не спешил.

– Считай это женской интуицией. Шучу, разумеется. Святое пламя, да ты весь как на ладони! Эти твои вечно нахмуренные брови, взгляды, которые ты бросаешь на меня, когда думаешь, что я не вижу. Сомневающиеся взгляды, к которым я, уж прости, не привыкла. Та ли я или не та.

– Аларика… – Он шумно выдохнул и начал снова: – Я не хочу быть с тобой лишь оттого, что ты – единственная, кто может выдержать мое прикосновение. Это… неправильно. Ты достойна большего.

– Ой, перестань молоть эту чушь! – внезапно взорвалась она. – Не делай из меня несчастную жертву твоей умопомрачительной харизмы!

Эскилль оторопел.

– Ты – серафим, надежда всего Крамарка! Ты воспитан суровым отцом, которому мой, надо сказать, и в подметки не годится! Как ты можешь быть так непрошибаемо наивным? И вдобавок настолько слепым?

– Слепым и наивным в чем? – осторожно поинтересовался он.

– Я пью твой огонь! – выпалила Аларика. Обняла себя руками за плечи, отвернулась, не желая смотреть на него. – Снежная буря… она изменила что-то во мне. Она отняла у меня Пламя.

Эскилль закрыл глаза. «Угодивший в снежную бурю если и выживет, то прежним уже не вернется».

– Я не собиралась спасать тебя, мальчика с огненным и смертельно и опасным для других поцелуем. Сочувствовала, но не настолько, чтобы нести бремя твоей последней надежды. Но после снежной бури меня стало к тебе… тянуть. Как мотылек летит на свет, так я летела на твое Пламя. И, прикоснувшись к тебе впервые, там, в лесу, почувствовала, как возрождается во мне почти потухшая искра. Своими прикосновениями ты поддерживаешь во мне огонь.

«Как будто разжигаю новыми поленьями еле тлеющий костер».

Настроение охотницы-серафима снова переменилось – она подлетела к Эскиллю, прильнула к плечу и жарко зашептала в ухо:

– Неужели ты не видишь? Мы созданы друг для друга. Я угасаю без твоего пламени, и я же единственная, кто сумеет ему противостоять. Если судьба и существует, то я предназначена тебе ею.

Судьба… Как часто в последнее время Эскилль слышал это слово. Как часто думал о нем, его знаменем видя образ Аларики. Но что-то в нем противилось неизбежности, предопределенности выбора его второй половины.

Было и еще кое-что. Кое-кто, если быть точней.

А теперь, когда он знал, что для Аларики это такая же предопределенность…

– Я хоть когда-нибудь нравился тебе? – усмехнулся Эскилль, отстраняясь. Возводя между ними пусть и воздушную, но стену.

Она с вызовом скрестила руки на груди.

– Хочешь, скажу откровенно?

– А я думал, весь наш разговор – сплошное откровение, – не без сарказма парировал он.

– Мне нужен мужчина, который будет сражаться за меня. И одаривать меня восхищением, которого я достойна.

Спорить с последним было трудно, да Эскилль и не хотел спорить.

При всей своей пламенности – пускай и гаснущей сейчас, Аларика была изменчива, как вода. Она расплела руки, сгорбила плечи – казалось, вот-вот заплачет. Эскилль мысленно обругал себя последними словами. Прежде чем винить кого-то в том, что его использовали, стоило вспомнить, что он целовал одну, лелея в душе мечту о другой. Просто потому, что одну из них целовать он мог.

А еще раньше следовало бы вспомнить, что перед ним – раненая девушка, которой нужна помощь.