Он готовился совершить свой «коронный номер», как называл его Нильс… но опоздал. Вздрогнул, когда лоб Хладного, надвигающегося на него с угрожающе нацеленными в глаза когтями, прошил стальной наконечник. Просто вышел из черепа, навсегда закрыв белесые глаза. Рана была черной, обугленной по краям.

Эскилль перевел взгляд вверх и удивленно воззрился на сидящую на дереве незнакомку с красными волосами. Едва ли она пряталась в засаде – скорей, заняла удобную для обстрела позицию.

Заметив направленный на нее взгляд, она лукаво подмигнула – будто рядом не кипел бой, в котором огненные стражи отстаивали свое право на жизнь перед исчадиями. Красноволосая лучница вынула из колчана стрелу, поднесла ее наконечником к губам и… поцеловала. Сталь вспыхнула, натянулась тетива, и стрела, оставляя за собой огненный хвост, завершила полет в спине Хладного.

Сбросив с себя оцепенение, Эскилль проткнул грудь ранившего Нильса ледяного монстра. Остался последний Хладный, и он был преисполнен решимости завершить охоту четвертым павшим от его рук исчадием. Но у красноволосой незнакомки были свои соображения на этот счет.

Она спрыгнула с дерева в облако снега и подлетела к Хладному со спины. А затем проявила то, что одни люди называли аурой, другие – чарами, а третьи – огненными крыльями. Не просто эффектное проявление дара, а отражение крыльев существа, что свернулось вокруг Крамарка огненным кольцом и стало Фениксовым морем. Того, что столетие назад пыталось противостоять пришедшему на остров Хозяину Зимы. Теперь, когда Феникс, обессиленный после битвы, впал в вековую летаргию, огненные серафимы продолжили его дело. Дети Феникса защищали Крамарк от Хозяина Зимы и его ледяных монстров.

– А я думал, красивее ей уже не стать, – едва шевеля губами, выдавил Нильс.

Огненный серафим обняла Хладного своими крыльями, обугливая его ледяную кожу, сжигая его дотла – до пепла, что остался серебристой россыпью на снегу.

Опомнившись, Эскилль бросился к Нильсу. Следопыт обессилено упал на колени и тяжело дышал. Кажется, он был готов в любой момент потерять сознание. Раны от когтей кровоточили, шея побелела, изморозь уже коснулась изможденного лица – прикосновение Хладного стало печатью холода на теле Нильса.

Эскилль торопливо натянул перчатки.

– Так, приятель, тебе нужно к целительницам.

– Я в порядке, – с бодрой улыбкой живого мертвеца заверил следопыт. Перевел взгляд на красавицу с красными волосами: – Я – Нильс.

– Аларика. – Убирая лук за спину, где уже не было огненных крыльев, она улыбнулась.

Пока эти двое расточали улыбки, Эскилль смотрел на пепел.

– Нильс, – просительно сказал он.

Следопыт махнул рукой, поняв его с полуслова.

– Твори свое черное дело.

– Спасибо, приятель.

Эскилль проделал привычный ритуал, рисуя серебром знаки на снегу. Аларика наблюдала за его действиями с возрастающим недоумением.

– Понимаю, что я здесь новенькая… Но что происходит?

– Это обряд упокоения, – со знанием дела сказал Нильс, не давая Эскиллю и рта раскрыть. – Он этим ритуалом одержим.

– Я не одержим, – сухо возразил Эскилль. – Просто делаю то, что считаю правильным.

Не первый их разговор на эту тему, и наверняка не последний. При всей крепости дружбы двух огненных стражей некоторые их взгляды разнились до сих пор.

– А могу я поинтересоваться, что именно ты делаешь? – переводя взгляд с одного стража на другого, озадаченно спросила Аларика. Красавица-серафим явно не любила оставаться в стороне – шла ли речь о бое или о чужой беседе.

– Нет, – коротко ответил Эскилль.

Нильс тяжело поднялся, качая головой.

– Я вот что тебе скажу. Иногда книги бывают во вред. По мне, так ты слишком много читаешь. И думаешь слишком много – и не о том.

Эскилль усмехнулся, но ничего не ответил. Просто молча закончил ритуал.

Он медленно шел по протоптанной ими же тропинке обратно в крепость, ежеминутно бросая осторожные взгляды на Нильса, который повис на его плече. Кто знает, не нарушило ли дыхание Хладного защитное плетение на броне? Но внимательно следить приходилось не только за выражением лица Нильса, но и за собственным сердцебиением. Они оба знали: дар Эскилля просыпается, стоит ему сильно разволноваться. И если броня действительно повреждена, она может вспыхнуть, как обычная одежда. И вместе с ней вспыхнет и Нильс.

Аларика, ничего не спрашивая и не объясняя, шла рядом с огненными стражами – будто те вызвались показать ей, чужачке, Атриви-Норд. А потом и вовсе, подгоняемая нетерпением, ушла вперед, возглавив их маленькую процессию. Видимо, решила примерить на себя роль проводника.

В зачарованной белой броне огненного серафима Эскилль без труда разглядел две прошитые по краю прорези на уровне лопаток. Точно такие же отверстия в броне были и у него.

Вспоминая распростертые огненные крылья Аларики, Эскилль отстраненно подумал: «Так вот что видят люди, глядя на меня?»

Внутри Сольвейг что-то перегорело. Сломался хрупкий механизм, и его осколки впились в горло. Пропал не только Голос – инструмент и оружие ледяных сирен, но и обычный человеческий голос.

Сольвейг была нема.

Гуляющий по комнате ветер прошелся острыми иголками по босым ногам, взъерошил белоснежные волосы – насмешку над проснувшимся даром, который она теперь даже не могла применить. Тонкая ночная рубашка продувалась насквозь. Израненный дом беспокойно хлопал дверьми, сквозь подбитые глазницы окон в комнату залетали встревоженные ветром снежинки. Вскоре у стены намело уже целый сугроб – словно весь Крамарк сузился до размеров одной-единственной комнаты.

Все это было совершенно неважно. Если бы Летта была здесь, она бы песнью зарастила стекло, снова сделав окна цельными. Она бы прогнала вьюгу прочь из их дома.

Если бы Летта была здесь…

Летта была для нее всем. Лишившись ее, Сольвейг потеряла мать, сестру, наставницу и подругу. Она все потеряла.

Сольвейг не знала, сколько пролежала на ледяном полу, слыша только слабое эхо своего дыхания. Быть может, несколько часов, быть может, целую вечность, полную сожалений и утрат. В доме, что стал пустым, словно город-призрак, а потому казался незнакомым и чужим, она снова и снова пыталась издать хоть один звук. Хотя бы хрип, хотя бы слабый полушепот. Сдалась. Поднялась, покачиваясь и держась руками за стену. По щекам текли слезы, которые она и не пыталась остановить. В конце концов иссякли и они.

Сольвейг кое-как оделась – медленно, не сразу попадая в рукава. Надела первый же попавшийся наряд, что стекал с табурета серебристой лентой. Им оказалось сшитое к дню рождения платье. Когда Сольвейг снимала его и ложилась спать, Летта была цела и невредима, она была здесь, с младшей сестрой. Где она теперь – знает лишь ветер. Вот только ледяные сирены не понимают голоса диких ветров.

Сольвейг устало потерла ладонями лицо. За окном занимался рассвет, а она за минувшую ночь не проспала и минуты. Но сейчас не до сна. Ей нужно к огненным стражам. Попросить помощи. Предупредить – о том, что Дыхание Смерти бродит по Застенью, ледяным штормом вторгаясь в чужие дома.

Она выскочила из дома, надевая на бегу шубку. Заморозить ледяных сирен очень сложно, но Сольвейг не торопилась выдавать свою принадлежность к ним. На Крамарке существовали люди, что распускали оскорбительные и беспочвенные слухи о родстве исчадий льда и ледяных сирен. И бесполезно объяснять, что их роднила только стихия. Бесполезно говорить, что среди самих людей бывают и святые, и чудовища. Люди верят лишь в то, во что хотят верить.

Ждущий ее за порогом дикий ветер – тот, что не имел ни разума, ни голоса – был отчаянным и злым. Больно дергал за волосы, толкал в спину. Хотелось укрыться от него как можно скорее, и желательно – в крепости Огненной стражи.

– Куда ты бежишь, дитя? – раздалось насмешливое за спиной.

Сольвейг в испуге обернулась. Никого.