Все тело Сольвейг, все ее эмоции и мысли окутала серая, вязкая тоска. С каждым мгновением, с каждым звуком голоса зимнего ветра она все глубже погружалась в ее трясину.

– Всеми брошенная, немая, заплутавшая в лесу, в одном шаге от погибели, которая настигла твою сестру. Мне так жаль, но я не могу тебя спасти…

Сердце ледяной сирены уже готово было разорваться на маленькие клочки.

– Плачь, дитя сирен, плачь – выплесни свою тоску растаявшим снегом и солью. Я избавлю тебя от боли.

Сольвейг растерянно мазнула ладонью по щеке – она что, действительно плачет? Дух зимы подлетела совсем близко, коснулась ее прохладной рукой, утешая. На мгновение закружилась голова, а потом… А потом и впрямь стало легче. Боль, что гнездилась внутри, отступила, словно дикий зверь, испугавшийся подступающего к нему огня. А зимний ветер, присев рядом с Сольвейг, осторожно и ласково касался ее мокрых щек кончиками пальцев – будто хотел забрать себе крупинку ее душевной муки.

Сольвейг удивленно моргнула. Дух зимы изменилась – исчезла куда-то прозрачность ее тела, словно она вдруг передумала быть бесплотной. Незнакомка все еще мало походила на человека – кожа ее светилась призрачным голубоватым светом, но Сольвейг больше не видела сквозь нее покрытые пушистыми снежными варежками лапы ели.

«Что с тобой происходит? – написала она смычком на снегу. – Ты меняешься».

Дух зимы натужно рассмеялась.

– Ну что ты, глупышка, я всегда была такой. Это твой усталый разум с тобой играет.

Она положила на плечо Сольвейг прохладную ладонь, и тревога, что змеей обвила сердце, вспугнутая, ускользнула прочь. Другой рукой незнакомка вновь коснулась ее щеки, стерла с кожи последние слезинки. Сольвейг выдохнула, в морозный воздух взвилось облачко пара. Она чувствовала себя – нет, не опустошенной, как часто бывает после отчаянных слез. Скорей… легкой, как перышко.

Боли больше не было. Не было ни тревог, ни страха, ни отчаяния – всего тесного сплетения чувств, что переполнял ее до встречи с незнакомкой. Казалось, из души Сольвейг вынули все темное, а пустое пространство заполнили сахарной ватой – воздушной, сладкой, невесомой.

Сольвейг перевела на незнакомку восхищенный взгляд. И почему она не замечала раньше, как прекрасна ее спасительница? Чудесные темные локоны, чуть раскосые глаза и кожа цвета карамели… Такая редкая здесь, в царстве холода, какая-то иноземная красота.

– Пойдем. Я покажу тебе свободу, – протягивая руку, шепнула она.

Сольвейг благодарно ей улыбнулась. Подхватила скрипку с так и не оттаявшей земли возле костра и вложила свою ладонь в ладонь незнакомки. Они шли куда-то сквозь чащу, мимо прячущихся под снежными шапками и бесстыдно голых елей. Сольвейг не боялась ни духов зимы, ни диких зверей, ни исчадий льда. Страх ушел, будто его никогда не существовало.

Сколько времени они блуждали, Сольвейг не знала. Само время потеряло свою значимость, обесценилось, стало к ее жизни лишним довеском. Но прекрасная незнакомка сдержала слово. Свобода предстала глазам Сольвейг гребнем стеклянными деревьями, что натянули на ветки серебряные перчатки инея, а корни укрыли белым пледом. Удивительную рощу озаряли солнечные лучи. Они наполняли стеклянные стволы ярким золотистым светом, а серебро на ветвях – разноцветным мерцанием. Так непохоже на мрачную темную чащу, из которой вышла Сольвейг!

– Здесь тебе ничто не угрожает. Здесь ты можешь навсегда остаться со мной.

На нее вдруг снизошло блаженное, сладостное умиротворение. Усталый разум мягким облаком окутал покой. Тонкие ветви звенели на ветру, наполняя лес хрустальной музыкой. Духи зимы (и почему она их раньше боялась?) кружились, смеясь, и она охотно делилась с ними своим теплом, ведь ее так учили – помогать тем, кто в этом нуждается.

Сердце Сольвейг в экстазе застучало быстрее. Сомнение на миг затмило восторг и предвкушение. Что ей здесь делать? Она взглянула на прекрасную незнакомку и прочитала ответ в ее глазах. Быть свободной. Быть счастливой. Делать то, что она умеет лучше всего.

Сольвейг ткала паутину звуков, опутывая ею искрящийся на солнце стеклянный лес. Она танцевала вместе с духами зимы, баюкая на плече самое драгоценное свое сокровище – скрипку.

Лишенная боли.

Легкая, как перышко.

Все карты розданы, помощи, как оказалось, ждать неоткуда, а потому Эскилль и Аларика решили рискнуть и отправиться прямиком к Сердцевине. Он заступил в очередной патруль, отчитавшись перед капитаном, что нашел напарника на замену. А в Ледяном Венце его уже ждала она – красноволосая красавица-серафим.

Странности начались с первой же преодоленной метки на стеклянном стволе безлистного дерева, которая на карте была обозначена буквой «с». Сердцевина.

– Смотри, – хмуро сказал Эскилль, указывая на оберег, который он носил на груди поверх «кокона».

Тонкий ледок сковал края оберега и постепенно пробирался к середине. Ахнув, Аларика приспустила плечо своего «кокона». Эскилль по-джентльменски отвел взгляд, но успел заметить: в стремлении защититься от духов зимы огненный серафим пошла дальше. Охранными были ее татуировки, выведенные чем-то серебристым на коже. Эскилль уже начал понимать характер самопровозглашенной охотницы на исчадий. Он не удивился бы, узнав, что серебристыми чернилами были их сгоревшие до пепла останки.

Охранных татуировок метаморфоза Сердцевины стороной не обошла – они, как и оберег Эскилля, подернулись инеем.

– На ощупь как лед, – изумленно шепнула Аларика, трогая их кончиками пальцев.

– Мы входим в обитель духов зимы… или даже ее Хозяина. Охранная магия ослабевает.

Аларика зябко передернула оголенным плечом и торопливо натянула на него «кокон».

– Как думаешь, может ли в Сердцевине ослабнуть наше Пламя? – почему-то шепотом поинтересовалась она.

С одной стороны, с трудом верилось во что-то подобное – особенно, если речь шла о его Пламени. С другой… Никто не знал истинных границ возможностей Хозяина Зимы, заморозившего целый остров.

Эскилль часто мечтал о возможности прожить жизнь – или хотя бы ее часть – без огненной стихии. Идея казалась соблазнительной… но только не в Ледяном Венце.

– Надеюсь, нет.

Аларика лишь усмехнулась.

По предполагаемой Сердцевине они шли уже с полчаса, но им не встретилось ни одного духа. Удивительно, если учесть, что их обереги были проморожены насквозь и наверняка утратили свою силу.

До ушей Эскилля донесся какой-то звук. Он оставил пометку на карте и осторожно двинулся в том направлении. Аларика бесшумно скользила за ним. Постепенно роняемые в мертвую тишину леса звуки сложились в музыку, прекрасней которой Эскилль не слышал никогда. Он остановился, завороженный, будто одурманенный. Аларика застыла рядом, ее рука, что инстинктивно потянулась к луку за спиной, на полпути замерла.

– Скрипка, – пораженно сказал Эскилль.

Его мама раньше играла, когда была в приподнятом настроении. Волшебные звуки, которые рождала скрипка, навсегда остались для него памятью о чудесных, не омраченных драмами, годах его детства. Чем взрослее он становился, тем реже в его доме звучала чарующая мелодия. Эскилль как-то спрашивал у отца, играет ли мама. Не удивился, услышав, что после пожара скрипку в руки она так и не взяла.

– Это точно не исчадие льда, – с нервным смешком заметил он.

– Дух зимы, играющий на скрипке? – Меж бровей Аларики залегла озадаченная морщинка.

Эскилль качнул головой. Такого просто не могло быть. Да, духи зимы отчасти осязаемы (хоть и лепят свои тела изо льда и снега), и куда разумнее и хитрей исчадий… Но не до такой степени, чтобы настолько виртуозно играть.

Осторожно ступая, Эскилль огибал одно дерево за другим. Шел, ориентируясь на звук, пока не увидел самое прекрасное создание на свете.

Скрипачка в легком платье, тонкая и хрупкая, с копной снежно-белых волос, то перебирала струны пальцами, то нежно касалась их смычком. Изящный инструмент казался продолжением ее тела – так гармоничен был их союз. Вся во власти музыки и рождаемых ею чувств, она скользила в танце меж деревьев, словно пропущенный через стеклянный гребень волосок. Поднявшись на носочки, совершила пируэт. Она напоминала Эскиллю балерину в хрустальной шкатулке, что матери когда-то подарил отец.