Озеро ее памяти подернулось рябью. Его всколыхнуло даже не воспоминание – скорей, ощущение места, где она совсем недавно побывала. Место, напоенное музыкой, наполненное ею до самых краев. Музыка казалась сплетенной с ней самой, неразрывно с ней связанной. Однако этого осколка воспоминания слишком мало, чтобы понять, осознать, кто она такая.

Кожу на груди жгло огнем. Эта нестерпимая жгучесть напомнила ей о чем-то. Когда-то ее пронзала похожая боль, только тогда болело само сердце. О чем оно болело? О ком?

Она находилась в объятьях сумасшедшей снежной карусели, но едва ощущала прикосновение колкого снега к щекам. Опустилась на колени и осторожно накрыла ладонью выжженную дыру на платье, через которую выглядывал ожог. Поморщилась от болезненного прикосновения, но руку не отняла.

Так о ком же могло так болеть ее сердце?

В памяти возник чей-то призрачный образ. Женщина с копной темных волос, в нескольких местах посеребренных инеем. Когда она улыбалась, от уголков ее глаз с голубой радужкой разбегались лучики тонких морщин. Пока память дремала, окутанная туманом, сердце подсказало – мама. А губы той прошептали: «Сольвейг…»

Сольвейг вздрогнула. Еще не очнулась от своего хрустального сна, от сладкой обманной дремы, но была уже на середине пути. Она подалась вперед и надавила на грудь. Вскрикнула, но ветер, должно быть, заглушил ее вскрик. Ничего, она потерпит. Так надо. Эта боль… она настоящая. Только она способна сбросить с разума Сольвейг покровы иллюзий. Тех, в которых так легко запутаться и потерять себя.

Лелея собственную боль, Сольвейг собирала себя по кусочкам. Там – осколок воспоминаний, там – ледяная бисеринка чувств.

Отец. Почти всегда серьезный, сильный – душой и телом, рассудительный. Обычный человек, что влюбился в ледяную сирену. Только тогда Сольвейг поняла, отчего сидит, по колени зарытая в снег, но не чувствует его холодящих прикосновений. Она – ледяная сирена.

Так почему же она не поет?

Сольвейг попробовала издать хоть звук, но голос ей не подчинялся, как не подчинялась и Песнь сирен. Словно сломался хрупкий механизм – изо льда, не из металла. Однако волосы, падающие ей на плечи и спину, были белоснежными…

Два стремительных воспоминания, одно ужасней другого. В первом она навсегда потеряла маму и голос сирены – на несколько лет. Во втором она потеряла сестру. И, кажется, навсегда потеряла голос.

Мама. Тело на полу. Боль от порванного когтями Хладного горла.

Летта. Чудовище. Разрывающий горло крик.

Летта…

Сольвейг вспомнила отправную точку пути, которая заставила ее одним солнечным и мрачным утром выйти из дома в застенье Атриви-Норд. Вспомнила пургу-пересмешницу, что заманила ее в чащу живого леса. Вспомнила другую, что танцевала рядом под звуки скрипки. Скрипки, которую Сольвейг потеряла во время снежной бури.

Еще одна утрата, но она больше не плакала. Не желала тратить время на слезы.

Оглушило понимание – Сольвейг находилась в самой гуще Ледяного Венца, наводненного исчадиями льда и духами зимы. Ей нужно найти путь назад. Нужно снова разжечь костер в отчаянной попытке привлечь внимание стражей, патрулирующих живой и мертвый леса. Для этого ей нужно покинуть Ледяной Венец – голый, пугающий своей холодной красотой стеклянный гребень в руках Белой Невесты.

Сольвейг направилась прочь от снежной бури. Ей хотелось как можно скорее миновать частокол прозрачных стволов. Стеклянные деревья впитывали в себя сначала краски уходящего солнца, затем – лунный свет. Из-за этого роща казалась призрачной, иллюзорной. Хрупкий стеклянный мираж, залитый голубым сиянием – более мягким и не таким холодным, как лед.

Сольвейг, не сбавляя шаг, расстроено коснулась рукой груди. «Почему огнекрылый меня ранил?»

– Не вини. Спасти хотел. Была призраком. Стала человеком.

Сердце заколотилось, ударяясь в ладонь, словно язык колокола – в его звуковое кольцо, отчего-то ставшее совершенно беззвучным. Сольвейг обернулась.

Девушка, незнакомая, и вместе с тем…

– Пересмешница! – одними губами произнесла она. В незримую шкатулку упал еще один осколок воспоминаний.

Обычно духи зимы не выражали эмоций – точнее, делали это иначе, нежели человек. Их злость – ветра еще холоднее прежних, снег колючее, мороз острей. Танец снежинок был их радостью. И все же что-то в лице пересмешницы, взятом взаймы у человека, переменилось. Она поморщилась, хоть и сделала это не слишком умело. Как ребенок, что старательно копирует мать.

«Тебе не нравится, когда я так тебя зову?» – написала Сольвейг на снегу.

Пурга медлила, словно размышляя над вопросом. Или пытаясь распознать в нарисованных пустотой на белом знаках зашифрованные слова. Потом кивнула.

Сольвейг не знала, кто она такая, не знала ее настоящую – ту, что скрывалась под вереницей чужих лиц. И, даже отчего-то сочувствуя пересмешнице, не могла дать ей человеческой имя. Часть того мира, которому дух зимы не принадлежит.

Пурга будто догадалась, что задумала Сольвейг, смотрела на нее своими неизменно льдистыми глазами, полными тихой, какой-то мертвой тоски.

«Хочешь, я буду называть тебя Льдинкой?»

Покрытые инеем ресницы пурги взволнованно затрепетали. Рука с тонкими пальцами прижалась ко рту. Ей понравилось. Скоро изменится и лицо пересмешницы, и ее волосы, и руки. Она все еще остается никем – прикрытым чужими телами из снега ветром.

Но у нее хотя бы останется имя.

«Льдинка, ты говорила, он хотел меня спасти. Но от чего?»

– Память забрали. Другие…

«Духи». Вопрос в конце Сольвейг не поставила. А пурга-пересмешница предпочла сосредоточиться на другом.

– Ты танцевала. Играла на скрипке. Красиво… Но здесь нельзя. Я позвала его… сказала. Пустая... без боли. С болью… полна. Цельна.

Значит, огненный серафим слушал, как она играла на скрипке, смотрел, как она танцевала. Сольвейг зарделась. Даже боль под ладонью вдруг показалась не такой обжигающей. В памяти всплыло его лицо – серьезное, вдумчивое, с застывшей в глазах тревогой. И темные – почти черные – волосы, что в белой акварели Ледяного Венца казались еще черней. Кажется, он кричал что-то вслед, когда Сольвейг убегала. Ну конечно. Простое, но такое важное «прости».

Незнакомец, он не бросил ее на произвол судьбы, на заклание от леденящих рук духов. Раз огненнокрылый – значит, наверняка охотник или страж. И все же… Он спас ее свои пламенным касанием от забвения, смертельно опасного в Ледяном Венце, а она, глупая, убежала. Вот бы увидеть его еще раз, поблагодарить…

«Снежная буря, – стрельнуло в голове. – Выжил ли?»

Она встретилась с Льдинкой взглядом. Успела написать только «Он», прежде чем получить ответ: «Выжил».

Сольвейг улыбнулась. Что ж, хотя бы ее спаситель жив. Взволнованная мыслью, что пришла по пятам другой, она написала: «Моя сестра, Летта, ты знаешь что-нибудь о ней?» Вряд ли Льдинка была той пургой-пересмешницей, что заманила Сольвейг в лес, приняв облик Летты, а потом издевательски хохотала над ней. И все же духам зимы видно больше, чем людям. Вдруг Льдинка что-то знает?

Но пурга-пересмешница сокрушенно помотала головой.

«Она – ледяная сирена, как и я», – не сдавалась Сольвейг. Дух зимы вздрогнула всем своим снежным телом. Смутить ее могли только два слова. «Что не так?» Сольвейг никогда не умела быть настойчивой, но ей нужно было знать, что происходит в Ледяном Венце. А когда еще ей выпадет подобная возможность – попросить ответ у вездесущего духа зимы?

Однажды их размеренная жизнь в Застенье изменилась. «Почему Дыхание Смерти напало на наш дом? Почему похитило Летту? Почему духи зимы вообще перестали нас не замечать?».

Льдинка смотрела на нее горестным взглядом, и ничего хорошего он не предвещал. Сольвейг поняла: она не скажет. Потому что правда порочит ее сестер, которые и без того не славятся своей добротой. «Скажи мне», – потребовала она размашистыми от злости буквами.

Пересмешнице будто стало невыносимо удерживать свой снежный облик. Она бледнела, отступая назад. Так бывает со сновидением, которое стремительно ускользает из памяти, как бы ты ни пытался его удержать. И, как сон поутру, она растаяла.