— Неужели все слышали только «добро пожаловать»?

— Конечно, нет. Что поделаешь, если мальчик туп как пробка? Надо ведь поддерживать какой-то уровень. К примеру нынешние африканцы наверняка сдавали тот же экзамен, что и остальные. Никто не примет их в школу только потому, что министерству иностранных дел приспичило укрепить дружеские связи. Мы заявили об этом совершенно недвусмысленно. Экзамен — и точка.

— И сдали?

— Думаю, да. Во всяком случае, я слышал, что все приняты, а экзамен был тот же, что у Илая.

— Трудный, сынок? — спросила Сильвия. Раньше ей и в голову не приходило об этом справиться.

— М-м-м, — промычал Илай.

— Что-что?

— Да.

— Как я рада, что у вас такие высокие требования! — воскликнула Сильвия и тут же, поняв, что сморозила глупость, поспешила исправиться: — Разумеется, у вас высокие требования. Потому и школа так известна, а ученики многого добиваются в жизни.

Сильвия вновь уткнулась в буклет. На сей раз она развернула карту «Поляны», как по традиции назывался учебный городок, и с выражением прочла сперва имена Ременцелей, в честь которых было названо то или иное здание — птичий заповедник имени Сэнфорда Ременцеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ременцеля, общежитие имени Илая Ременцеля, — а потом и четверостишие, напечатанное в углу карты:

— Когда читаешь школьные гимны, они кажутся такими наивными! Но стоит услышать, как эти самые слова поет школьный хор — и слезы на глаза наворачиваются, настолько это трогательно.

— О! — буркнул доктор Ременцель.

— Стихи тоже написаны кем-то из Ременцелей?

— Вряд ли. Погоди-погоди… Это же новая песня. Ее сочинил вовсе не Ременцель, а Том Хайлер.

— Тот самый, на старой машине?

— Именно. Я даже помню, как он ее писал.

— Стипендиат написал песню? Какая прелесть! Ведь Том получал стипендию, я права?

— Его отец был простым автомехаником в Северном Марстоне.

— Представляешь, Илай, какая у тебя демократичная школа!

Через полчаса Бен Баркли остановил лимузин у «Остролиста» — приземистой сельской гостиницы, на двенадцать лет старше самой Республики. Она стояла на самом краю уайтхиллской «Поляны», крыши и шпили школы проглядывали сквозь густые заросли заповедника имени Сэнфорда Ременцеля.

Бена отпустили на полтора часа. Доктор провел Сильвию и Илая в знакомый ему с самого детства мир низких потолков, оловянной посуды, часов, старого дерева, дружелюбных официантов и превосходного угощения.

Илай, неловкий в ожидании катастрофы, которая вот-вот должна была разразиться, задел локтем напольные часы, отчего те жалобно зазвенели.

Сильвия на минуту отлучилась. Доктор с Илаем прошли в обеденный зал, где хозяйка приветствовала обоих по именам и провела к столику под портретом одного из трех выпускников Уайтхилла, ставших впоследствии президентами Соединенных Штатов.

Зал быстро заполнялся другими семьями — в каждой непременно имелся мальчик, ровесник Илая. Большинство уже носили форменные блейзеры школы — черные с бледно-голубым кантом и эмблемой Уайтхилла на нагрудном кармане. Некоторые, как Илай, только должны были когда-нибудь одеться в форму.

Доктор заказал мартини и повернулся к сыну:

— Мама без конца твердит о том, что ты должен получать тут какие-то поблажки. Надеюсь, ты так не считаешь.

— Нет, сэр, — ответил Илай.

— Я бы сгорел со стыда, — высокопарно продолжил доктор, — узнав, что ты используешь наше имя, чтобы добиться привилегий.

— Знаю, — почти прошептал мальчик.

— Что ж, прекрасно, — заключил доктор.

Посчитав, что разговор с сыном окончен, он коротко помахал знакомым и заинтересовался длинным банкетным столом, стоявшим вдоль одной из стен. Поразмыслив, доктор решил, что его накрыли для прибывающей вскорости спортивной команды. Тем временем подошла Сильвия, и он раздраженно зашипел Илаю, что принято вставать, когда женщина подходит к столу.

Сильвия так и сыпала новостями. Длинный стол, оказывается, накрыли для мальчиков из Африки.

— Уверена, этот зал еще никогда не видел столько цветных сразу. Да и поодиночке тоже. Как все поменялось в наше время…

— Меняется все — это верно, — ответил ей муж. — А вот насчет цветных ты не права. Когда-то «Остролист» был важным узлом Подземной железной дороги[30].

— Надо же! — воскликнула Сильвия и коротко, как птица, завертела головой. — Как здесь интересно! Жаль только, Илай пока без формы.

Лицо доктора начало наливаться краской.

— Ему не положено!

— Знаю, знаю.

— Надеюсь, ты прямо сейчас не кинешься просить, чтобы Илаю разрешили надеть пиджак?

— Вовсе нет, — ответила Сильвия, на этот раз уже немного обиженно. — Почему ты все время ждешь, что я тебя опозорю?

— Извини. Не обращай внимания.

Лицо Сильвии просветлело при взгляде на человека, который как раз в ту минуту входил в обеденный зал.

— А вот и мой самый любимый мужчина — после мужа и сына, конечно, — взяв Илая за плечо, объявила она.

Сильвия имела в виду доктора Дональда Уоррена, директора школы Уайтхилл. Худощавый, лет шестидесяти, Уоррен явился в зал вместе с работником гостиницы, чтобы оглядеть приготовления к приезду африканцев.

Тут-то Илай и сорвался с места. Обеденный зал он пролетел бегом, пытаясь как можно быстрее оставить позади преследующий его кошмар, грубо толкнул в дверях доктора Уоррена, хотя они были давно знакомы и тот окликнул его по имени. Директор печально посмотрел ему вслед.

— Черт, да что это с ним! — воскликнул доктор Ременцель.

— Может, плохо стало? — встревожилась Сильвия.

Не успели они обсудить выходку сына, как Уоррен нашел их глазами, быстро подошел, поздоровался — несколько смущенно, учитывая поведение Илая, — и попросил разрешения присесть.

— Разумеется, — несколько нервозно воскликнул доктор Ременцель. — Почту за честь. О господи…

— Я на пару слов, — сказал доктор Уоррен. — Обедать буду вон за тем длинным столом с новичками. — Он заметил на столе пять приборов. — А вы кого-то ждете?

— Встретили по дороге Тома Хайлера с сыном. Они вот-вот должны подъехать.

— Прекрасно, прекрасно, — рассеянно пробормотал Уоррен, озабоченно поглядывая в ту сторону, куда убежал Илай.

— Его мальчик тоже поступает в Уайтхилл? — осведомился доктор Ременцель.

— Что? О да-да. Поступает.

— Будет получать стипендию, как и отец? — заинтересовалась Сильвия.

— О таких вещах не спрашивают, — оборвал ее муж.

— Простите.

— Нет-нет, интересуйтесь чем угодно, — разрешил доктор Уоррен. — Подобные сведения давно перестали считаться секретными. Мы гордимся стипендиатами, а у них есть все основания гордиться собой. Сын Тома получил высший балл за всю историю вступительных экзаменов. Мы почли за честь принять его в школу.

— А мы даже и не спрашивали, как сдал Илай, — сказал доктор Ременцель с усмешкой, подразумевающей, что особо блестящих успехов он от сына не ожидает.

— Думаю, он где-нибудь в крепких середняках, — предположила Сильвия, основываясь на том, что в младшей школе отметки Илая колебались от посредственных до ужасных.

— Разве я не сообщил вам результаты? — удивленно спросил директор.

— Мы не виделись с момента экзамена, — напомнил доктор Ременцель.

— А письмо? — недоверчиво уточнил доктор Уоррен.

— Какое письмо? Нам?

— Конечно. И ни одно послание не давалось мне так тяжело, как это.

— Мы ничего не получали, — покачала головой Сильвия.

Доктор Уоррен с потемневшим лицом откинулся на спинку стула.

— Я отправил его собственными руками. Две недели назад.

— Почта в нашей стране работает прилично, — пожал плечами доктор Ременцель. — Но иногда, конечно, что-нибудь теряется.