Уж не знаю почему, менять мы ничего не стали. Это главное правило любительского театра — продолжать несмотря ни на что. «Рим» обещал быть не худшей постановкой «Клуба Парика и Маски». Вот с «Эдипом» Софокла мы провалились. Впрочем, то была совсем другая история. Могу лишь сказать, что казначей ссудно-сберегательной ассоциации Северного Кроуфорда предстал перед своими вкладчиками в одной лишь простыне, а затем вырвал себе глазные яблоки, потому что нечаянно женился на собственной матери.

На репетициях пьесы Артура Гарвея Ульма мы не раз пытались спровадить Мелоди, но она не уходила.

— Нет, — заявляла она. — Если я начала, должна дойти до самого конца. Папа всегда говорит: «Зайка, не бросай дело на полпути. Прошу лишь об одном: не делай ничего такого, чтобы я тебя стыдился».

В конце концов она сдалась перед уговорами Салли и обещала поцеловать и Брайса, и Джона, и даже меня. Но не на репетициях. Только в вечер представления.

— Наверное, это к лучшему, — вздохнула Салли. — Помнишь «Хоровод»?

«Хоровод» — это пьеса одного австрийца по имени Артур Шницлер о крайне запутанной любовной истории в Вене. Мы как-то пытались поставить ее цензурную версию. На репетициях все только и делали, что целовались друг с другом, — и тут разразилась эпидемия азиатского гриппа. Пьесу мы так и не сыграли. Актеры все поголовно слегли с лихорадкой.

Спросите, что Мелоди думала об отце, которого обвиняли в серьезном преступлении? В первый же вечер она произнесла на эту тему пламенную речь. Все началось с того, что мы осторожно попытались выяснить, какой веры они придерживаются.

— Мой отец просто читает Библию и живет по ее заветам… — начала она, с каждым словом повышая голос. — В Оклахоме он вел самый набожный образ жизни. Я знаю моего папочку, и когда начнется судебный процесс, весь мир тоже его узнает! И все эти люди на суде — о да, они заберут свои слова обратно! Они увидят непорочного святого верхом на белом коне. И эти сквернословы, пьяницы и развратники, которые пытаются навесить на него клеймо, сами отправятся в тюрьму, и вот тогда я посмеюсь… да, посмеюсь! И тогда в Барбелле поднимут флаги, и зазвонят колокола, и бойскауты пройдут парадом, а губернатор Оклахомы скажет: «Этот день я объявляю Днем Фреда Ловелла!».

Наконец Мелоди взяла себя в руки.

— Давайте продолжим.

— А твоя мама — она умерла? — спросила Салли.

— Она в Лос-Анджелесе, предается разврату. Папочка бросил ее, когда мне было два года.

Она шмыгнула маленьким носом.

— Бросил?

— Она была грязной, — пояснила Мелоди. — И душой, и телом.

Пьеса Ульма начиналась со сцены на перекрестке. Брайс Уормергран, хороший солдат, видит под лампой девушку столь невинной внешности, что и не догадывается о роде ее занятий. Она молода, красива, а он впервые в жизни выпил вина и потому принимает ее за ангела.

— Что за дивный цветок расцвел этой римской ночью? — Он не только солдат, но и поэт.

Брайс с первой же реплики вжился в роль. Ему даже не пришлось играть: Мелоди его покорила.

А Мелоди говорит в ответ:

— Ночные цветы не редкость в Риме. Но ты столь молод и невинен, солдат… Может, тебе не стоит его срывать?

Завязывается болтовня, когда Брайс начинает доказывать, что цветы не надо рвать, пусть растут, где росли, чтобы другие тоже могли любоваться их красотой. Он говорит, что только на войне люди ломают цветы на корню, и так далее, и тому подобное.

И в Мелоди просыпается чувство собственного достоинства, потому что мужчина впервые заговорил с ней уважительно. А Брайс, только что получивший жалование за три месяца, отдает ей все до последнего цента за один лишь поцелуй.

— Не проси объяснять. Нельзя объяснить, что движет тобой во сне. — Он замолкает. — На войне. — Еще одна пауза. — В жизни. — Ульм снова заставляет его затихнуть. — И в любви, — говорит он наконец, исчезая в ночи.

А потом вразвалочку приходит Джон Шервуд, плохой солдат. Он вусмерть пьян и пыхтит сигарой. Из армии он дезертировал и сколотил состояние на черном рынке. В руке у него чемодан, забитый колготками, сигаретами и шоколадными батончиками.

Мелоди, все еще сияя после встречи с Брайсом, глядит тому вслед. А Джон подкрадывается к ней сзади и произносит:

— А ты, крошка, хорошо говоришь по-английски.

— Что? — переспрашивает она.

— Ты, должно быть, частенько общалась с янки? Каждую ночь, наверное?

— Ты слышал, как я разговаривала с тем мужчиной?

— Скорее уж, с тем мальчишкой. Он ребенок, крошка. Тебе ли не знать разницу между мальчиком и мужчиной?

— Не понимаю, о чем ты!

Джон зубасто ухмыляется, вновь разнося ее самоуважение вдребезги. И они оба уходят прочь.

Компания в Бостоне, которая продала нам сборник пьес и имела авторские права на произведения Ульма, заинтересовалась постановкой. Мы были первой любительской труппой, которая решилась поставить «Рим». Из компании мне прислали письмо, спрашивая, с какими трудностями мы столкнулись на репетициях.

Я заглянул к Салли в магазин и показал ей письмо.

— Трудности, значит… — повторила она. — Они издеваются, что ли?

— Просто хотят знать, есть ли у текста Артура Гарвея Ульма какие-то особенности, — сказал я. — Вряд ли им будут интересны новости про оклахомский Барбелл.

— Я бы тоже век о нем не слышала, — буркнула Салли.

Шла пятая неделя репетиций. До премьеры оставались считаные дни; из-за Мелоди пьеса обещала провалиться. Дело было дрянь.

— Может, лучше отменить показ, — предложил я.

— В Гэмпшире сейчас и без того тошно, — возразила Салли. — Зима близко.

Беда в том, что Мелоди вообще не могла раскрыть характер персонажа. А ведь главное действие пьесы Артура Гарвея Ульма разворачивалось в душе проститутки. Он описал, что происходит с ней после общения со столь разными мужчинами. В небольшом предисловии Ульм указал: «Для того чтобы “Рим” ожил на сцене, душа Беллы на глазах публики должна стать слепящим калейдоскопом, затянутым дымом адского пекла. Если Белла отразит лишь один цвет из спектра того, что значит быть обездоленной молодой женщиной в раздираемой войной стране, пьеса обречена на провал».

Я напомнил Салли о предисловии Ульма и уточнил, знает ли Мелоди, что такое калейдоскоп.

— Да, — ответила та. — И что такое спектр тоже. Она не знает только, что значит быть женщиной.

— Ты хочешь сказать, какой женщина должна быть.

— Как пожелаешь, — ответила Салли.

Повисло сосредоточенное молчание. Дело шло к полуночи. Салли вдруг прикрыла губы рукой и затараторила:

— Нет-нет-нет-нет!

Она подражала Мелоди. Та всегда так делала на репетициях, когда мы доходили до мест, где она должна поцеловать Брайса или Джона.

Да и между поцелуями она играла не лучше. Мелоди была дочерью Фреда Ловелла и старалась ни единым поступком не осрамить отца.

— Может, стоило дать ей роль святой Жанны д’Арк? — заметил я.

Салли фыркнула.

— С чего ты решил, что Жанна д’Арк была такой стылой ледышкой?

Как бы там ни было, мы продолжали.

Все в той или иной степени выучили свою роль. Накануне финальной репетиции я сказал Салли, что в ночь перед премьерой всегда кто-то говорит: «Шоу должно продолжаться».

— Вопрос в том, что за шоу у нас получится, — заявила она.

Салли была права.

Пока что Мелоди оставалась самой собой, как и Брайс, Джон и даже я. И вот мы четверо каким-то чудом попали в Рим. Время от времени мы открывали рот, и оттуда вылетали странные, совершенно чуждые нам слова, пришедшие будто из космоса или другого мира. Слова, написанные Артуром Гарвеем Ульмом.

Репетиция была в самом разгаре. В той сцене я не участвовал и сидел в зале с одной из подружек Джона. Ее звали Марти. Она была официанткой из Южного Кроуфорда. А еще у нее был кривой нос — ей, как и половине поклонниц Джона, его когда-то сломали. И, по-моему, каждую вторую его девчонку звали Марти.