Заключительный фокус вот в чем: когда ваш разум становится достаточно самостоятельным, вы ведете тело в одном направлении и вдруг резко уводите разум в противоположном. Стоя на месте, выйти из тела почему-то нельзя — обязательно нужно двигаться.

Первое время наши с Мадж разумы чувствовали себя без тел как-то неловко, словно первые морские животные, выбравшиеся на землю миллионы лет назад, которые, задыхаясь, извивались и корчились в грязи. Со временем дела пошли на лад — ведь разум приспосабливается к новым условиям гораздо быстрее тела.

А причин покинуть тела у нас с Мадж хватало. Да и у всех, кто рискнул, хватало причин. Больное тело Мадж долго бы не протянуло. А без нее и мне здесь болтаться без радости. Так что мы проштудировали книжку Кенигсвассера и попробовали вытащить Мадж из ее тела, пока оно не умерло. Я пробовал вместе с ней, чтобы никому из нас не пришлось остаться в одиночестве. И мы успели — ровно за шесть недель до того момента, как ее тело развалилось на части.

Вот почему мы каждый год маршируем в День первопроходцев. Мы — это пять тысяч амфибий-первопроходцев. Подопытные морские свинки, которым было нечего терять, доказали всем остальным, как это приятно и безопасно — куда, черт возьми, безопаснее, чем в ненадежном и непредсказуемом теле.

Рано или поздно почти у каждого появилась веская причина попробовать. Мы стали исчисляться миллионами, а впоследствии и миллиардами — невидимые, бестелесные и неуязвимые. И, будь я проклят, мы не доставляем никому неудобств, принадлежим только самим себе и не знаем страха.

Когда мы пребываем в бестелесном состоянии, все амфибии-первопроходцы могли бы уместиться на острие иглы. Когда мы входим в тела для участия в параде в День первопроходцев, то занимаем пятьдесят тысяч квадратных футов, потребляем около трех тонн пищи, чтобы у тел хватило энергии маршировать; многие из нас простужаются, получают травмы, когда чье-то тело ненароком наступит каблуком на ногу другого тела, нас терзает зависть, что кто-то возглавляет парад, а мы вынуждены ходить строем, — и бог знает что еще.

Лично я не схожу с ума по парадам. Когда все мы начинаем тесниться в телах, в нас пробуждается все худшее, независимо от того, насколько хороши наши разумы. В прошлом году, например, день парада выдался необычайно жарким. У любого испортится настроение, если его запереть на несколько часов в потное, изнывающее от жажды тело.

Одно влечет за собой другое. Командующий парадом заявил, что если мое тело еще раз собьется с ноги, то его тело вышибет из моего дух. У него, конечно, в этот год тело было самое лучшее, если не считать кенигсвассеровского ковбоя, но я все равно сказал ему, чтобы заткнул свою поганую глотку. Он бросился на меня, а я оставил свое тело и даже не стал смотреть, что будет дальше. Болвану пришлось самому тащить мое тело в хранилище.

Едва я оставил тело, как вся злость тут же куда-то подевалась. Никто, кроме истинного святого, не может быть доброжелательным и интеллигентным больше нескольких минут подряд, когда он находится в теле. Как не может и быть счастливым — разве что в краткие мгновения. Я еще не встречал амфибию, с которой было бы тяжело иметь дело, которая не была бы веселой, жизнерадостной и доброжелательной вне тела. И не встречал ни одной, чей характер бы немедленно не портился, обретя узы плоти.

Едва ты входишь в тело, тобой начинает руководить химия: железы заставляют тебя возбуждаться или бросаться в драку, испытывать голод, злость или страсть — никогда не знаешь, что будет дальше.

Вот почему я не могу заставить себя злиться на наших врагов, на тех людей, кто против нас, амфибий. Они никогда не покидали тела и не хотят учиться этому. Они хотят, чтобы никто этого не делал, и мечтают заставить амфибий вернуться в тела и навсегда остаться в них.

После моей стычки с командующим Мадж сразу смекнула, что к чему, и тоже бросила свое тело прямо в колонне Женского вспомогательного. Мы оба были ужасно рады наконец избавиться от тел и парада, и тут черт нас дернул отправиться посмотреть на врагов.

Сам я никогда не рвусь смотреть на них, но Мадж интересно, что носят женщины. Прикованные к телам, вражеские женщины меняют туалеты, прически и косметику куда чаще, чем это делаем мы с нашими телами в хранилищах.

Не волнует меня и мода, да и в стане врага толкуют о таких вещах, что и гипсовая статуя сбежала бы от скуки.

Обычно враги любят порассуждать о старом способе воспроизведения себе подобных — неуклюжем, комичном и невероятно неудобном по сравнению с тем, что на этот счет происходит у нас, амфибий. Если они не говорят о размножении, тогда говорят о еде, об этих горах химикалий, которые они напихивают в свои тела. И еще обожают всякие страшилки, которые мы называли политикой — трудовой политикой, социальной, политикой правительства.

Врагов бесит, что мы в любое время можем наблюдать за ними, а они не имеют возможности нас видеть, пока мы не войдем в тело. По-моему, они нас боятся до смерти, хотя бояться амфибий так же глупо, как бояться восхода солнца. Они могли бы обладать всем миром — за исключением хранилищ, за которыми присматривают амфибии, — а вместо этого собираются в испуганные кучки, словно мы вот-вот обрушимся на них как гром среди ясного неба и сотворим что-нибудь ужасное.

Они повсюду понаставили разных хитрых штуковин, которые, по их замыслу, должны распознавать присутствие амфибий. Всем этим приспособлениям грош цена, но с ними враги чувствуют себя увереннее — будто их окружили превосходящие силы, а они сохраняют выдержку и готовы дать достойный отпор. «Ноу-хау» — они все время толкуют друг другу о том, какие у них есть «ноу-хау», а у нас ничего подобного и в помине нет. Если «ноу-хау» — это оружие, то тут они абсолютно правы.

Думаю, мы с ними находимся в состоянии войны. Правда, мы не ведем военных действий, разве что держим в тайне расположение наших хранилищ и место парадов. Ну и сразу покидаем тела, если они устраивают воздушный налет, пускают в нас ракету или придумывают что-нибудь еще.

От этого враг только еще больше бесится, потому что налеты и ракеты стоят денег, а взрывать никому не нужные здания — не лучший способ потратить деньги налогоплательщиков.

И все-таки они довольно умны, учитывая, что, кроме мыслительной деятельности, вынуждены еще и следить за своими телами, так что в их лагере я стараюсь соблюдать осторожность. Вот почему я сразу подумал, что пора сматываться, когда мы с Мадж увидели посреди одного из их полей хранилище тел. Мы давно уже не интересовались, чем занят враг, и хранилище показалось мне крайне подозрительным.

Мне, но не Мадж. С оптимизмом, которым она стала отличаться с тех пор, как впервые попробовала тело королевы бурлеска, она предположила, что объяснение может быть лишь одно: враги прозрели и сами готовятся превратиться в амфибий.

Надо сказать, все выглядело именно так. Новехонькое хранилище, под заглушку набитое телами, — совершенно невинное зрелище. Мы покружились немного вокруг, причем радиус кругов Мадж становился все меньше и меньше — ей хотелось посмотреть, какие здесь предлагают женские тела.

— Пора сматываться, — поторопил ее я.

— Но я же просто смотрю, — упиралась Мадж, — что случится, если я посмотрю?

А потом она увидела то, что было выставлено в главной витрине, и забыла, кто она и откуда.

В витрине было самое потрясающее женское тело, что я когда-либо видел, — ростом шесть футов, сложение как у богини. И это еще не все. Кожа с медным отливом, волосы и ногти цвета зеленого шартреза и сверкающее золотое вечернее платье. Рядом находилось тело высокого белокурого гиганта в бледно-голубом маршальском мундире, украшенном алыми лампасами и увешанном орденами.

Скорее всего, враги украли эти тела во время налета на какое-нибудь из наших отдаленных хранилищ, а потом накрасили и одели.

— Мадж, назад! — предостерег я.

Меднокожая красавица с шартрезовыми волосами пошевелилась. Взвыла сирена, из укрытий высыпали солдаты и схватили тело, в которое только что вселилась Мадж.