«Я должна была решить, как избавиться от трупа, — вспоминала Маня. — В одной из комнат стоял большой шкаф с зимними вещами. Я его туда затащила и забросала одеялами. Хорошо вытерла следы крови и стала ждать Бат-Циону. Она пришла поздно вечером и сказала, что шпики ушли со двора и вокруг дома все тихо. Я ей рассказала, что случилось, и она до смерти перепугалась. Мы решили засунуть труп в один из ящиков из-под оружия, отвезти его завтра на железнодорожную станцию и отправить как товарный груз. Бат-Циона пошла позвать человека нам на помощь. Через час она вернулась с молодым, толстым и веселым плотником, который принес инструменты. Когда мы хотели засунуть труп в ящик, оказалось, что у него чересчур длинные ноги и надо их отрезать. Плотник вынул пилу и попросил меня помочь. Я наотрез отказалась. Он рассердился, начал ругаться, потому что ему пришлось все делать самому. А я дрожала всем телом и ничего не могла с собой поделать. В конце концов он закончил „работу“. Мы засунули труп вместе с отрезанными ногами в ящик, набросав туда соломы и нафталину. Стерли с ящика все следы его происхождения, и плотник наглухо забил крышку. Наутро я взяла грузчиков, отвезла ящик на станцию и отправила по вымышленному адресу. За три дня подруги Бат-Ционы развезли оружие по разным местам, и на этом окончилась моя миссия»[859].

В конце лета 1906 года, возвращаясь из России, Маня с удивлением поймала себя на мысли, что тоскует по дикой красоте Эрец-Исраэль, а может, еще больше — по Исраэлю Шохату, с которым не успела ни договорить, ни доспорить.

Они поженились в 1908 году. Маня Вильбушевич стала Маней Шохат, и началась новая эпопея в жизни этой незаурядной женщины.

В Палестине начала двадцатого века по равнинам Галилеи скакали на конях вооруженные евреи, одетые как арабы, и смачно матерились по-русски. Старожилы называли их «а идише козакн»[860]. Они бежали от погромов в России, а в Палестине на них нападали феллахи, которые их ненавидели. Но в России евреи были чужаками, а здесь они жили на своей земле, строили и защищали свои поселения, мостили дороги, осушали болота, сажали сады, а если молились, то своему Богу, и только песни пели русские.

В России часть евреев стали революционерами, ушли в подполье, отбывали сроки в тюрьмах, в ссылке, на каторге. Такой опыт пригодился тем из них, кому в Палестине приходилось все отвоевывать и добывать силой.

Одержимые идеалисты, они были готовы сами умереть за свои идеи и убить всех, кто мешал их осуществлению. Маня и Исраэль Шохат не составляли исключения.

Исраэлю был двадцать один год, а Мане — тридцать, когда они пошли «под хупу». Хупой служило натянутое на четыре штыка бело-голубое знамя созданной Исраэлем Шохатом организации еврейской самообороны «ха-Шомер». На знамени красовались ставшие девизом строчки из стихотворения Йехуды Коэна «Зелоты»[861]: «В крови и в огне пала Иудея, в крови и в огне она восстанет!»

В Эрец-Исраэль Маня Шохат была очень известной фигурой. Из России за ней шла слава храброй революционерки, вождя еврейской партии, участницы еврейской самообороны и террористки. Очень скоро вокруг супругов Шохат образовалось молодежное ядро.

Сначала Шохаты жили в Седжере — маленьком поселении Нижней Галилеи, где была опытная ферма под руководством агронома Элияху Краузе. Здесь в Седжере в 1907 году после праздника Суккот[862] Шохаты и еще восемнадцать энтузиастов осуществили идею Чернышевского, создав первую в Эрец-Исраэль коммуну, которая и стала прообразом израильского киббуца.

Коммуна оправдала себя, поскольку, как объясняла Маня, «человеческий материал был совершенно исключительным, а преданность работе — образцовой (…) мы закончили первый год с большим успехом и определенным доходом — впервые в истории еврейского земледельчества в Эрец-Исраэль»[863].

Постепенно в коммуну вливались новые люди. Среди них был и двадцатитрехлетний уроженец Плонска Давид Йосеф Грин.

В Седжере Давида поразила увиденная им панорама:

«Со всех сторон поднимаются и спускаются горные цепи, и у каждой особый вид, особый цвет, особая форма (…) Между двумя холмами стоит гордый в своем одиночестве могучий Тавор, и его круглая вершина взирает на нас. Поднялся я на нее однажды знойным днем, и внезапно перед глазами предстало величественное и бесконечно прекрасное зрелище! Подо мной — зеленоватые холмы, цветущие долины, покрытые ковром молодой поросли; надо мной — бесконечная синева неба, а на севере, прямо напротив меня, но на расстоянии двух дней пути, высится высоченная гора, старейшина всех израильских гор — Хермон, окутанный сверкающим покровом вечных снегов. Вот она — Эрец-Исраэль (…) Здесь нашел я ту Эрец-Исраэль, о которой мечтал. Нет больше лавочников, маклеров, наемных рабочих, бездельников, живущих за счет чужого труда. Здесь все работают, все живут своим трудом. Мужчины пашут, боронят. Женщины возделывают огород и доят коров. Дети пасут гусей, скачут верхом на лошадях к отцам в поле. От деревенских жителей с загорелыми лицами пахнет землей и навозом»[864].

Эту идиллию часто нарушали нападавшие на Седжеру и бедуины, и феллахи, и враждебно настроенные христианские жители соседней Кфар-Канны[865], и Шохаты мечтали о еврейской обороне не меньше, чем о еврейском труде. В еврейском труде они себя уже испытали — пришло время попробовать свои силы в еврейской обороне.

Шохаты возглавили делегацию, которая пришла к агроному Краузе и потребовала передать охрану опытной фермы в руки членов «ха-Шомер».

— Еврейских сторожей не бывает, — сказал Краузе. — Пока не будет еврейских воров, я не поверю в еврейских сторожей.

Маня на секунду задумалась. Шохат знал эти искорки за стеклами Маниных очков, и, выйдя от Краузе, он ее спросил:

— Ну, что ты уже придумала?

— Ему нужны еврейские воры? Пожалуйста! Будут ему еврейские воры.

И Маня рассказала Шохату о Нёмке-цыгане.

— Ты предлагаешь…

— Увести из конюшни Краузе его любимую кобылу, а потом признаться, что украли ее мы. Пусть тогда попробует не поверить в еврейских сторожей.

Сказано — сделано.

Услышав ночью тревожное ржание своей кобылы, Краузе начал звать на помощь сторожа-черкеса, но тот уже давно видел седьмой сон у себя в деревне. Наутро Краузе уволил черкеса, и ферма, как и все поселение, перешла под охрану еврейских сторожей.

«Едва возвратясь домой после дневной работы, мы распрягали лошадей и — бегом к своим винтовкам (…) Мы не расставались с ними ни на минуту, — записал Давид Грин, — ели, гуляли, мылись, читали, разговаривали с ружьем в руках или за спиной»[866]. Тем не менее Давида Грина не приняли в организацию «ха-Шомер». Члены «ха-Шомер» заявили, что он — неподходящий человек: рассеянный мечтатель, витает в облаках, и осенью 1909 года Давид Грин, сменивший фамилию на Бен-Гурион, оставил Седжеру, навсегда затаив обиду на Шохатов.

А в 1948 году Бен-Гурион стал первым премьер-министром государства Израиль.

Мане и Исраэлю больше по душе были винтовки, чем мотыги. Они, как и в России, добывали оружие, учили членов «ха-Шомер» стрелять, объезжали еврейских поселенцев и уговаривали их передать всю охрану в руки «ха-Шомер».

«Нам нужны дисциплинированные люди с оружием», — неустанно повторял Шохат, который давно начал собирать таких людей. Стоял в Яффском порту и присматривался к тем, кто сходил с трапа. С некоторыми заговаривал, знакомился. Многие из них вошли потом в «ха-Шомер». В их числе был и Ицхак Бен-Цви[867], будущий второй президент государства Израиль.