Пришлось вернуться к мысли о собственной, независимой газете. Пока же решили уехать с детьми на отдых. Там на Ариадну нашло вдохновение, но счастливые дети сидели у нее на голове, и она с трудом выкраивала время, чтобы закончить «Лею Лифшиц», о которой Кнут сказал: «Ара написала прекрасную повесть — по-французски — из… кишиневского быта о мадам Лифшиц и ее дочерях»[479]. А о том, как они с Ариадной и детьми отдыхали, он написал:

«Мы живем у крестьян на ферме — с коровами, собаками, кошками, курами и… блохами (…) Не жизнь, а идиллия: дети (…) добродетельны и умилительны (…) Обедаем на балкончике под навесом — над телегами, сельскохозяйственными орудиями, кучей навоза, суетой курятника. Прелестно! (…) В последнее время газеты заинтересовались Палестиной (…) Что они пишут! Бешенство охватывает!»[480]

Заинтересовались газеты Палестиной потому, что в моду снова вошли планы «территориалистов». Только за один 1938 год было выдвинуто десять «территориальных» планов, где предполагалось устроить еврейский национальный очаг либо в одной из шести английских колоний — Гвиана, Гондурас, Танганика, Цейлон, Кения, Северная Родезия, — либо во французской колонии Мадагаскар, либо в португальской — Ангола, либо в нидерландской — Суринам, либо в американском протекторате Пуэрто-Рико. Кроме этих десяти планов «территориалисты» обсуждали еще три: поселить евреев в неколонизованных районах Западной Австралии, Аляски и Доминиканской республики.

«Территориальные» планы предлагал не только Зангвил и вообще не только евреи. В 1938 году их предлагали и правительство Англии, и правительства других стран, чтобы отвлечь евреев от мысли о Палестине как о единственном решении еврейской проблемы, достигшей к 1938 году пугающей остроты.

— Неужели вы не понимаете, что евреи на краю гибели? — спрашивала всех Ариадна.

— Опомнитесь! Что вы такое говорите? О какой такой гибели? И потом Париж — это вам не Берлин, у нас тут тихо, — возражали все, подозревая, что Ариадна не в своем уме.

— Сегодня тихо, а завтра будет погром, — отвечала она. — Никакая западная демократия, никакие конституции и либеральные законы не помогут. Евреев надо срочно спасать.

— Как спасать?

— Возьмите «Протоколы сионских мудрецов»[481], там сказано, как евреи организуют подпольную работу.

У Валтасара[482] снова шел пир горой, но никто не смотрел на стену.

После «аншлюса» австрийские и немецкие газеты пестрели снимками ликующих жителей Вены, а в парижской прессе только в одной газете, и то на последних страницах, мелькнул какой-то непонятный снимок пожилых венских евреев, драивших мостовую зубными щетками.

Обстановка становилась все напряженней, и те евреи, которые оказались прозорливее других, паковали чемоданы в надежде отсидеться за границей. Но политика политикой, а жизнь — жизнью. Продавщицы фиалок, как всегда, обходили с плетеными корзиночками посетителей парижских кафе. Те, как ни в чем не бывало, играли в карты, пили разноцветные аперитивы с экзотическими названиями и восхищались паштетом: «Просто пальчики оближешь». Семейные люди обдумывали, где лучше провести отпуск, на побережье или в Альпах. Влюбленные парочки лежали на траве в Булонском лесу и обнимались так страстно, что полиции иногда приходилось вмешиваться.

Над Германией неслись истерические вопли Гитлера, а парижане распевали новый шлягер «Париж всегда Париж» своего любимца, знаменитого на весь мир Мориса Шевалье.

«Русский» Париж хохотал над новой пьесой Тэффи, а русские газеты печатали некрологи на смерть Куприна[483] и продолжали обсуждать сенсационное возвращение писателя в Россию, на которое его уговорила красавица дочь-киноактриса, сама оставшаяся во Франции.

Этот вихрь не обошел стороной и Ариадну с Кнутом. Они продолжали, пусть и не так часто, ходить в кафе, в театр, в кино. Так, они посмотрели экранизацию «Диббука», которая им настолько понравилась, что они решили пойти еще раз с детьми. Встречались они и с друзьями.

«Вчера мы были (…) в частном доме в честь капитана, которому очень хотелось провести ночь в писательской компании (…) капитан имел большой успех у дам, включая Червинскую (…)»[484], — написал Кнут.

Лидочку Червинскую Ариадна к себе не приглашала, но в кафе они иногда встречались. Червинская приходила с Сергеем Лифарем, который за ней в то время ухаживал и чьими балетами Ариадна всегда восхищалась. Кнут, знакомый с Червинской не один год, говорил, что она — человек незаурядный и хороший друг.

Однажды в кафе Червинская спросила Кнута, читал ли он «Рассказ с кокаином» Агеева. Кнут кивнул. Они с Ариадной уже оценили новое неведомое доселе имя, которое одни критики поторопились поставить между Буниным и Сириным-Набоковым, а другие — приписывали авторство рассказа самому Набокову.

Но Червинская сказала, что на самом деле «Рассказ с кокаином» написал русский еврей, москвич Марк Леви, госпитализированный в Стамбуле в психиатрическую больницу.

— А до этого, — глухо и таинственно добавила Лидочка, — он убил офицера НКВД, поэтому ему пришлось срочно бежать из России. Через Берлин он добрался до Стамбула, где мы с ним и познакомились.

Разговор прервали громкие голоса. Кнут обернулся и увидел хорошо одетого, немолодого мужчину, который взволнованно говорил даме:

— Мадам, вы — не еврейка, вы меня не поймете.

Мужчина осмотрелся и, перехватив тревожный взгляд Ариадны, подошел к ней:

— А вот вы, мадам — еврейка, вы меня поймете.

— Да, — спокойно ответила Ариадна, к полному изумлению Червинской и Лифаря, — я — еврейка, хотя раньше ею не была.

Вернувшись в Париж с детьми после отдыха, Кнут с Ариадной перешли от разговоров о своей еженедельной газете к ее изданию. Газету назвали «Аффирмасьон»[485]. Начальный капитал дала мать Евы, хотя и считала, что эта газета — чистое безумие. Небольшие деньги удалось получить из кассы еврейской общины, типограф Березняк, почитавший Кнута, открыл ему кредит, а богатый русский еврей Исаак Найдич[486] оплачивал помещаемые им в газете рекламные объявления и выручал в трудные минуты.

О Найдиче рассказал в своих мемуарах Итамар Бен-Ави, приехавший в Париж по сионистским делам. Он пришел в роскошный дом Найдича на улице Марсо и, войдя в кабинет, увидел огромный письменный стол, за которым сидел Найдич под портретами Герцля и барона Ротшильда[487]. Взглянув на портрет барона, Бен-Ави вспомнил, как тот рассказал ему, что идея создания «Керен хайесод»[488] принадлежала Найдичу, который внес в него первые деньги.

Заговорили о положении в Эрец-Исраэль, о растерянности сионистского руководства перед напором вражеской пропаганды арабов, поддерживаемой Германией…

Найдич на минуту задумался, но его маленькие глаза выражали решимость.

— Надо обсудить все это с доктором Вейцманом. Он скоро приедет в Париж, и мы с ним встретимся.

На этой встрече с доктором Вейцманом Бен-Ави вкратце рассказал ему об арабских планах на Палестину и предложил выработать политику сближения с умеренными арабскими кругами. Для этого, по его мнению, Вейцману нужно встретиться с их представителями. Доктор Вейцман согласился, а барон Ротшильд оплатил дорожные расходы.

На другой день Бен-Ави с друзьями из Эрец-Исраэль отправился послушать знаменитую Мистангет[489], которая в свои шестьдесят лет нашла себе молодого, да еще и знаменитого Мориса Шевалье, о чем говорил весь Париж. В антракте Бен-Ави встретил свою подругу юности Максу, дочь Макса Нордау[490], ближайшего сподвижника Герцля. Она пришла со своим избранником Клодом Гринблатом. Их парижский дом был всегда открыт для гостей из Эрец-Исраэль. Бен-Ави был приятно удивлен, встретив там приехавшего из Эрец-Исраэль Меира Дизенгофа[491]. За шампанским Бен-Ави произнес речь на иврите. Ее поняли немногие, остальные лишь наслаждались звуками того самого языка, который возродил Элиэзер Бен-Иехуда, отец Итамара Бен-Ави.