А вот что вспоминала после принятия присяги Анни Латур:

«Когда мы с Региной вышли на улицу, она мне сказала: „От вас требуется строжайшая секретность. Вы будете встречать товарищей из ЕА, но не будете знать, что они ее члены. Как и они не будут подозревать о вашей принадлежности к ней“»[552].

С 1940-го по 1944 год присягу принесли тысяча девятьсот пятьдесят два человека, среди которых было много русских евреев. Например, офицеры французской армии Виктор Миркин и Ян Розенталь; совсем молоденький Давид Донов, «Додо», которого потом застрелили агенты гестапо; ветеран Первой мировой войны Саша Кринский; прославленный хоккеист Анатолий Волох и другие.

После ареста Волоха его сокамерники рассказали, что немецкий унтер-офицер предложил ему глотнуть пива из бутылки.

— Французский офицер не пьет с младшим по званию, — сказал едва стоявший на ногах Волох и повернулся к немцу спиной. Его расстреляли.

Ариадна создавала ЕА для борьбы с немцами, что не мешало ей считать главным врагом евреев не Германию, а Англию, поскольку английская полиция в Палестине защищала арабских террористов, отнимала оружие у евреев и не пускала в страну еврейских иммигрантов. Понадобились антиеврейские законы, декреты, циркуляры, изданные правительством Виши с июня по декабрь 1940 года, и регулярные сообщения о еврейских облавах в оккупированной части Франции, чтобы Ариадна поняла, что для нее главный враг — Германия и что евреи должны бороться с немцами как со своими личными врагами.

«Когда Ариадна нас мобилизовала, мы еще по привычке считали себя французами еврейского вероисповедания и задавались вопросом, почему нужно вступать в еврейскую подпольную организацию. Почему бы не присоединиться к общему подполью? Ариадна объяснила нам, что другие народы выживут при любом режиме, а еврейский народ, если сам себя не защитит, исчезнет. А ЕА должна доказать всем народам простую истину: евреев невозможно стереть с лица земли. ЕА, сказала Ариадна, это не только еврейская, но и сионистская организация, цель которой не только выжить, не только помочь в поражении нацизма, но и после этого строить еврейское государство в Эрец-Исраэль»[553], — вспоминала Анна-Мари Ламбер.

Мысль Ариадны один из командиров ЕА Люсьен Люблин выразил немного другими словами: «Для французов, как и для всех народов Европы, сопротивление — борьба за освобождение от захватчиков, для евреев — борьба за выживание. Так что тот, кто выжил, уже был бойцом и победил, поскольку нарушил планы немцев уничтожить евреев всех до одного»[554].

Чем занималась ЕА?

— Добывала оружие.

— Добывала секретную информацию.

— Совершала диверсии против немцев.

— Спасала евреев, переправляя их сначала в безопасные укрытия, а потом в Швейцарию или в Испанию. (Кстати, в швейцарских Альпах было удобнее переходить границу пешком.)

— Изготовляла фальшивые документы для переправки евреев.

— Распределяла среди евреев полученные через Швейцарию медикаменты и денежную помощь от международных еврейских организаций «Джойнт»[555], «Керен-кайемет»[556] и «Керен-хайесод».

— Выпускала свою газету «Кан мэм»[557].

— Спасала еврейских детей.

С этой целью было принято решение объединить несколько сионистских организаций с молодежным движением «Еврейские дозорные», основатель которого Робер Гамзон (подпольная кличка «Кастор») вошел в объединенное командование ЕА. «Дозорные» занимались переправкой еврейских детей из центральных городов в провинциальные монастыри и на дальние крестьянские фермы. Особенно прославилось своими смелыми операциями шестое отделение «Дозорных». Из восьмидесяти восьми молодых людей, входивших в это отделение, четверо были расстреляны и двадцать шесть — депортированы в концлагеря, откуда не вернулись.

— Заботилась о детях, остававшихся в городах «свободной зоны» — Лиможе, Монпелье, Ниме. В них раньше почти не было евреев, а теперь были тысячи еврейских беженцев, детей, которых надо было и учить и воспитывать.

— Создавала для этих детей сельскохозяйственные фермы, где их приучали к земледельческому труду и готовили к будущей репатриации в Эрец-Исраэль. Как раз в это время правительство Виши начало кампанию за возвращение к патриархальным ценностям великой Франции, и прежде всего — за «возврат к природе». Под этим предлогом Робер Гамзон сумел получить от властей Виши для своих воспитанников мотыги, лопаты и даже ботинки для работы в поле. Родителям помогали поддерживать связь с детьми, передавая весточки в оба конца.

— Помогала беженцам из лагерей в «свободной зоне».

— Заботилась об ортодоксальных евреях-эмигрантах. Их было очень трудно спрятать из-за их внешнего вида, одежды и, можно сказать, незнания французского. Члены ЕА перевозили их по ночам на метро, переправляли в деревни и прятали там, снабжая поддельными документами и поддельными продуктовыми карточками.

Сохранились только две последние страницы одного из многочисленных отчетов, которые составляла Ариадна. Этот отчет за подписью «Регина» датирован декабрем 1943 года. В нем Ариадна писала о своем визите в город По, где у трехсот находившихся там ортодоксальных евреев «все продуктовые карточки должны быть заменены в конце месяца. Никто в По не может этим заняться (…) Касса пуста, и срочно нужны деньги»[558].

А сельских старост и мэров маленьких городков ЕА брала чуть ли не на полное содержание, чтобы они делали вид, будто не знают, что у них прячутся ортодоксальные евреи. Ариадна этими евреями восхищалась и говорила: «За них-то мы и сражаемся»[559].

Тулуза стала главной штаб-квартирой ЕА, а ее подразделения были созданы по всему югу.

Как относились к евреям простые французы?

По словам Люсьена Люблина, «по большей части придерживались расхожей банальности „жизнь покажет“. Пока немцы побеждали по всей Европе, французы были настроены против евреев и сотрудничали с немцами. Разумеется, не все. Мы никогда не смогли бы заниматься подпольной работой, если бы не помощь французов»[560].

Рассказ Пинхаса Ройтмана подтверждает последние слова Люблина.

«Помню одного старого еврея из Бельгии, который пришел ко мне за помощью. Он не говорил по-французски, так что, сказал он, на улице каждый узнает в нем еврея и ему некуда бежать. Ну как тут быть? Что толку дать ему фальшивые документы? Я обратился к французу, который жил в моем доме. Рассказал ему все как есть, и на следующий день он дал мне адрес дома для престарелых, где были готовы принять этого еврея при условии, что мы обеспечим его продуктовыми карточками. Этот еврей пережил войну. Многие французы сотрудничали с немцами. Но далеко не все. Во Франции до войны было 350 000 евреев. Более 200 000 остались в живых. Могли ли они выжить, если бы французы нам не помогали…»[561].

«А многие евреи, — вспоминает Альбер Коэн, — боялись какой бы то ни было связи с ЕА и не хотели, чтобы мы к ним приходили. Потом они об этом пожалели»[562].

«В 1941 году, — писал Кнут, — „свободная зона“ покрылась сетью маленьких еврейских общин, разбросанных по городкам, местечкам и конечным станциям. Это были иностранные евреи, с которых мэры брали подписку о невыезде (…) они жили благодаря чуду выпавшей иудеям манны. На сей раз в форме скромных, нерегулярных и негарантированных пособий (…) Помню, в 1941 году (…) я ездил (…) проверять, как распределяются эти, увы, недостаточные пособия. Среди прочих мест я побывал в Монрежо, где и столкнулся с супружеской парой старых евреев — не то немецких, не то австрийских (…) Муж — оптик, как видно, прекрасный специалист в своей области. Монрежо — тихое местечко в Пиринеях. Спокойный, ласковый пейзаж (…) В плохо освещенной комнатушке, сверкающей чистотой, сидел человек, уставившись в одну точку жутко неподвижными, будто стеклянными, глазами. Его жена смущенно подняла бескровно-прозрачное лицо и с отчаянием в голосе обратилась ко мне: „Что делать? Прошу вас, месье, посоветуйте, как быть. Пособия, которое нам посылают, хватает только на оплату комнаты, а, кроме него, у нас ничего нет. Совсем ничего. Мой муж вполне мог бы работать, оптиков здесь не хватает, но нам, иностранным евреям, работать запрещено. Впрочем, у него же нет инструментов. Вот я и спрашиваю вас, как нам быть?“ Что мог ответить ей я, которого послали проверить, нельзя ли урезать пособие. Расставшись с моими знакомцами, я очутился в допотопной таверне, где колоритная старуха, сидя на корточках перед очагом, готовила на дровах еду. Под потолком коптились два подвешенных к балке окорока. Старуха ворчала, проклиная наше несчастное время: „Куриц — и тех нельзя разводить: не знаешь, чем кормить“. У каждого свои беды. У этой женщины конечно же были настоящие трудности, но я вспоминал тихое отчаяние старых супругов, которые и понять-то не могут, почему их вырвали из жизни, видимо, трудовой, полной заслуженных радостей, и приговорили к медленной смерти в уютном, спокойном уголке чужой страны. Подумать только, что это еще привилегированные счастливчики! Они не попадут в статистические данные о жертвах немецкого расизма»[563].