— Бен-Гурион! Бен-Гурион! Везде Бен-Гурион! — бесился Шохат. — Все прибрал к рукам. Его Гистадрут держит нас за горло мертвой хваткой. Рабочие места, кредиты — все у Гистадрута. Но погоди, с Бен-Гурионом мы еще повоюем!

— И как же ты будешь с ним воевать? — хмыкнула Маня. — У нас в кассе ни гроша не осталось. И люди от нас сбегают.

— Другие придут! Новые репатрианты из Польши.

— Не хочу тебя огорчать, но они не придут. Им Тель-Авив подавай, в Галилею их на аркане не затащишь. Бен-Гурион…

— Опять Бен-Гурион! Прямо-таки еврейский Цезарь.

— На каждого Цезаря найдется свой Брут[911], — медленно процедила Маня.

А Бен-Гурион заявил: либо Кфар-Гилади признает Гистадрут, либо «Банк ха-Поалим» и «купат-холим»[912] прекращают их обслуживать.

Узнав об этом, Маня посмотрела на Шохата, но, прежде чем она успела открыть рот, он негромко произнес:

— Пойдем погуляем.

Они присели у детской песочницы. Шохат подобрал с земли прутик и начал писать на песке: «Ликвиди…»

— Не боишься? — спросила Маня.

— Мы с тобой восемнадцать лет женаты, пора бы уже не спрашивать!

Резким движением ноги он стер написанное.

— Тогда… — Маня взяла у него прутик, который, снова описав в воздухе дугу, опустился на песок. «У меня есть человек».

— Нет, — сказал Шохат и написал: «Пошлем двоих».

«Зачем?» — написала Маня.

«Для страховки», — ответил Исраэль Шохат и, сломав прутик, выбросил его.

«В 1926 году в Киббуце было выдвинуто предложение убить Бен-Гуриона (…) До Бен-Гуриона дошли слухи о тайном заседании Киббуца, на котором (…) по одной из версий, его убийство было поручено двум членам Киббуца из Кфар-Гилади»[913], — написал историк Зеэв Цахор в единственной опубликованной позднее статье на эту тему.

А сам Бен-Гурион записал в дневнике в том же 1926 году, что люди Шохата «(…) угрожали меня прикончить».

Однажды, вернувшись из Тель-Авива, Маня сказала Шохату, что встретила на улице Бен-Гуриона.

— Одного?

— Одного. Сделала вид, что не замечаю его. Он сам меня остановил. Спросил о тебе, как твое здоровье, не мучает ли астма.

— Заботливым стал.

— Потом отвел меня в сторону и говорит: «До меня дошли странные слухи, будто вы собираетесь меня убить».

— А ты что ему сказала?

— Что знать ничего не знаю и хватит ему себе и другим морочить голову.

— А он что?

— «Неужели это правда? Неужели мы враги?»

— И еще какие! — взвился Шохат. — Будто сам не знает. Говорили на иврите?

— По-русски.

— Значит, нервничает. Будет осторожничать, — заметил Шохат.

— Он уже осторожничает.

— Откуда ты знаешь?

— Я полезла в карман за носовым платком, так он меня чуть за руку не схватил.

У Шохата перекосило лицо.

— Ты чего? — удивилась Маня.

— Он нас всех схватил за горло, а не за руку. Он уже назначил секретную комиссию для расследования Киббуца.

— Да. Получилось все наоборот, — подвела итог Маня.

— Брут убит, а Цезарь жив.

В 1929 году секретная комиссия из пяти человек под председательством давнего друга и единомышленника Бен-Гуриона Ицхака Бен-Цви обсудила один-единственный вопрос, виновен ли Киббуц, и признала его виновным. Протокол написали тайнописью в одном экземпляре с грифом «Совершенно секретно».

Не желая междоусобных войн, Шохаты заключили соглашение с Хаганой, по которому ее командующий Йосеф Гехт проверит склад оружия в Кфар-Гилади при одном условии: он не разгласит, что там есть.

Но соглашение не помогло. Гехт разгласил, что на складе полно оружия, оно перешло в распоряжение Хаганы, и в том же 1929 году Киббуц был ликвидирован.

Давид Бен-Гурион ничего не забывал и не прощал. Супруги Шохат остались не у дел. И при всем при этом, много лет спустя, встретив Манину дочь, Бен-Гурион сказал: «Только благодаря таким, как твои родители, (…) и существует Израиль»[914].

Однажды, когда Маня шла по улице в Тель-Авиве, ее остановил какой-то старичок.

— Маня? — он приподнял шляпу. — Маня Вильбушевич?

Он с пониманием и грустью покачал головой в ответ на ее вопросительный взгляд.

— Ну, где уж вам меня узнать. — А помните Минск? Тысяча девятьсот второй год? Сионистскую конференцию? Я — Розенбаум.

Маня ахнула.

— С тех пор прошла целая вечность, — задумчиво сказала она будто самой себе.

Борода Розенбаума совсем побелела, щеки ввалились, глаза потускнели и стали грустными. Маня предложила зайти в кафе. Сели за столик, поговорили о том о сем, о России, и Розенбаум вспомнил, как он вел переговоры с Россией.

— С Россией? — удивилась Маня. — О чем? О сионизме?

— Нет, о границах.

— О каких границах?

— Государственных. Между Литвой и Россией.

И Розенбаум рассказал, как в 1920 году представители молодой Республики Советов и Литовской Республики, получившей независимость после Первой мировой войны, встретились за столом переговоров, чтобы определить границу между двумя государствами.

— В списке советских дипломатов первым значился Адольф Иоффе[915], а в списке литовских — третьим значился я, — закончил свой рассказ Розенбаум.

Адольф Абрамович Иоффе был первым советским послом поочередно в Германии, Китае, Австрии и в Японии, а потом — одним из лидеров троцкистской оппозиции. После исключения Троцкого из партии Иоффе покончил жизнь самоубийством, назвав его в предсмертном письме протестом против «начавшегося термидора»[916]. А его вдова, старая большевичка Мария Михайловна, провела в советских лагерях и тюрьмах много лет и в 1975 году репатриировалась в Израиль, где успела опубликовать мемуары «Начало» и книгу «Одна ночь. Повесть о правде».

Получив в Израиле квартиру на первом этаже, Иоффе от нее отказалась. На вопрос «почему?» она ответила, что боится воров. «Поставьте на окна решетки», —сказали ей. «Спасибо, за решеткой я уже просидела двадцать восемь лет».

Шимшон Розенбаум, получивший религиозное образование в знаменитой Воложинской ешиве, а юридическое — в университетах Одессы и Вены, до Первой мировой войны был участником всех сионистских конгрессов, а в 1906 году, уже после Маниного отъезда из России, был выбран от Минской губернии депутатом 1-й Государственной думы. После роспуска Думы Розенбаум вернулся к адвокатской практике и выступал защитником по искам евреев, пострадавших от погромов. В начале Первой мировой войны Розенбаум переехал в Литву, где был избран председателем Сионистской федерации, потом — депутатом литовского парламента, а в 1919 году стал заместителем министра иностранных дел Литвы и вошел в состав литовской делегации, принимавшей участие в подписании Версальского мирного договора.

В 1924 году Розенбаум репатриировался в Палестину, где стал председателем тель-авивского мирового суда.

После встречи с Розенбаумом Маня почувствовала, что круг ее жизни замыкается.

Почти полвека спустя такое же чувство было и у Маниной внучки Алоны — дочери Геды. Алона вышла замуж за популярнейшего израильского эстрадного певца Арика Айнштейна, вместе с ним прошла весь путь местных хиппи, потом развелась с ним, вернулась в «лоно иудаизма» и поселилась в Иерусалиме в квартале ультраортодоксов Меа Шеарим[917] — неком подобии того штетла, из которого вышла семья ее бабушки Мани. А круг жизни Геды Шохата замкнулся, когда ему было 56 лет.

«Геда (…) придерживался такой философии: если ты больше не нужен обществу — покончи с собой»[918], — написала его сестра Анна. Своей философии Геда не изменил. В 1967 году генерал Гидеон Шохат, один из основателей израильских ВВС, застрелился.