Когда воскресным утром 15 июля 1904 года министр внутренних дел фон Плеве ехал к Государю императору с еженедельным докладом, «продавцы газет» уже стояли на одной стороне улицы, «нищие» — на другой и непосредственные исполнители операции — на своих постах. На первом посту стоял Егор Сазонов, на втором — Иван Каляев, на третьем — Шимшон Сикорский и на четвертом — Давид Боришанский.

Карета Плеве с охранниками появилась ровно в десять часов, как и ожидалось. У въезда на Цепной мост лошади замедлили шаг, и, когда карета поравнялась с «путевым обходчиком» Сазоновым, он успел увидеть за отодвинутой занавеской белые пушистые усы и ничего не выражающие глаза. С криком «За революцию!» Сазонов швырнул под карету обернутый в газету сверток, и тут же раздался взрыв. Когда рассеялся дым, на мостовой лежала мертвая лошадь, раненый кучер, целехонький портфель с документами, а возле огромной воронки растекалась лужа крови, в которой лежал мертвый Плеве с оторванной правой рукой.

Сокамерники арестованного за покушение Шимшона Сикорского вспоминали, что, перед тем как ночью покончить с собой, он все время говорил о Кишиневе и спрашивал: «А вы знаете, что такое погром? Это надо видеть! (…) Лежит голый старик, тонкие синие ноги, сморщенная кожа, а в глазах торчат гвозди (…) И молодая девушка с разорванным животом… Как же было его не убить, этого Плеве!»

Но почему Плеве убили по приказу главы Боевой организации Азефа, который был и агентом охранки? По одной версии, у Азефа были с Плеве личные счеты: Плеве приказал проверить все расписки Азефа в денежных ведомостях Департамента полиции. А кроме того, Азеф бесился от ярости, считая, что Кишиневский погром устроил Плеве, и сказал, что, как еврей, он, Азеф, не успокоится, пока ему не отомстит. По другой версии, Азефу позарез нужна была значительная и успешная операция Боевой организации, чтобы прикрыть ряд ее провалов, подстроенных им самим. И по третьей версии, Азеф исполнял волю Зубатова, решившего отомстить Плеве. Как бы то ни было, наутро после убийства Плеве все газеты Европы вышли с огромными заголовками: «Жертвы Кишиневского погрома отомщены». А репутация Азефа в партии эсеров упрочилась настолько, что «бабушка русской революции» Екатерина Брешко-Брешковская, подозревавшая, что Азеф — предатель, устыдилась своей подозрительности и отвесила ему земной поклон.

Начальник петербургской жандармерии написал, что «с ужасным концом Плеве начался процесс быстрого распада центральной власти в империи…»[845].

Этот процесс усилился, когда через полгода в Москве на Кремлевской площади член Боевой организации Иван Каляев бросил бомбу в карету московского генерал-губернатора, командующего войсками московского округа, родного дяди царя, великого князя Сергея Александровича, которого, как и Плеве, разорвало на куски. Метнуть свой смертоносный сверток Каляев должен был двумя днями раньше, но он увидел, что в карете кроме генерал-губернатора сидит великая княгиня с детьми.

В начале века террористы еще не убивали ни в чем не повинных людей.

Под впечатлением убийства родного дяди самого царя Леонид Андреев в том же году написал повесть «Губернатор», в которой как нельзя более точно описал настроения России 1904–1905 годов.

Весной 1905 года Азеф выдал охранке почти весь состав Боевой организации и навел полицию на засекреченное место в Нижнем Новгороде, где проходил областной съезд эсеровской партии. Несколько месяцев спустя он передал полиции план вооруженного восстания в Петербурге, и оно не состоялось. Через год Азеф сорвал покушение на министра внутренних дел. Еще через год — на императора Николая II, а в 1908 году выдал охранке последних семь членов Боевой организации, которые были приговорены к смертной казни через повешение.

Эта казнь тоже произвела сильное впечатление на Леонида Андреева, и он написал «Рассказ о семи повешенных».

Центральный комитет партии эсеров заподозрил неладное и начал расследование деятельности Евно Азефа, в ходе которого выяснилось, что он — предатель. Партийный суд вынес ему смертный приговор, но Азефу удалось бежать за границу, и с 1910 года он жил в Германии с паспортом, выданным российским посольством. После начала Первой мировой войны Азеф оказался под надзором немецкой полиции, в 1915 году был арестован как «опасный революционер» и умер в тюремной больнице весной 1918 года.

Граф Витте в своих мемуарах назвал Маню главным агентом Плеве. Манина тайная связь с Зубатовым была подтверждена ее письмами к нему, найденными после революции в архиве Департамента полиции.

Вот несколько отрывков из них:

«Не мешало бы вам знать, где живет каждый из моих учеников и с кем они ведут знакомство (…) Прошу вас во имя всего, что вам дорого, арестуйте Якова Минделя и Исаака Ботвинника, солдата вятского полка (…) Литографский станок (…) находился у Лейбы, хозяина той беседки, в которой я занималась со своими рабочими (…) Фамилии главных агитаторов: Штерн, типографщик (…) Каганович, типографщик (…) Лифшиц, типографщик (…)»[846].

Не оставляют сомнения и зубатовские донесения начальству с пометкой «совершенно секретно».

«Маня передала имена, адреса и другие опознавательные данные членов комитета (…) и просит их не арестовывать. В обмен на мое обещание она назвала все подлинные имена (…) В ее намерения входит дать показания обо всех знакомых в Гродно»[847].

Таким образом, тот факт, что Маня стала осведомителем, а значит, и предателем, не вызывает сомнений, как и то, что она на этот счет нисколько не заблуждалась, судя по таким строкам из ее письма к Зубатову:

«Не зная, что я была главным тайным предателем, они обвиняют друг друга в излишней болтливости, а некоторых и в провокаторстве…»[848]

Вопрос заключается в другом.

Пошла ли Маня на предательство по идейным соображениям, считая, что приносит пользу еврейским рабочим?

На этот вопрос нет однозначного ответа. Принимая во внимание Манину одержимость, можно с большей долей вероятности предположить, что так оно и было. В пользу такого предположения говорит тот же отрывок из зубатовского донесения, который свидетельствует о Манином предательстве: «Она беспокоится о благе рабочих (…) и просит их не арестовывать».

И редактор журнала «Былое» Бурцев не считал Маню провокатором: «Мы никогда не включали Маню Вильбушевич в список провокаторов. Наоборот, мы ее исключили из этой категории. Мы знали, что (…) Зубатов — провокатор (…) наша единственная претензия к Мане Вильбушевич состояла в том, что она с ним работает (…) она называла имена разных людей (…) Но она это делала не для того, чтобы выдать их полиции, а с целью выразить несогласие с их действиями…»[849]

Но, может быть, Маня работала с Зубатовым просто потому, что была в него влюблена?

На этот вопрос, скорее всего, не могла бы ответить и сама Маня.

Любимый брат Мани Нахум, всего на год моложе ее, прислал из Эрец-Исраэль срочную телеграмму, что он тяжело болен и нуждается в Маниной помощи. Он хорошо знал, что другим способом сестру не вытащить из России, где она в конце концов погибнет. Маня не раздумывала ни секунды и в начале 1904 года высадилась в Яффе. Увидев на причале живого-здорового Нахума, она все поняла и хотела наутро вернуться тем же пароходом, но пароход уже ушел.

Нахум (сокративший свою фамилию до Вилбуш) позаботился о том, чтобы Маня — такая бледная, измученная, исхудавшая — попала в хороший дом, где она сможет прийти в себя после русских кошмаров.

Так Маня оказалась в доме Ольги и Йехошуа Ханкиных[850] в Яффе, где все говорили по-русски. Ханкин целыми днями ездил по стране и вел переговоры с арабами, стараясь выкупить у них как можно больше земель для еврейских поселенцев, а круглолицая, вальяжная Ольга сидела с Маней на кухне у самовара и рассказывала, как ради Ханкина бросила русского офицера, которого очень любила. Эта «пастораль» длилась недолго: Нахум предложил Мане присоединиться к его экспедиции, которая отправлялась на поиски источников воды и полезных ископаемых в Эрец-Исраэль и в Заиорданье. В экспедицию входили свободно говоривший по-арабски младший брат Ханкина и бывшая учительница из Кишинева. Запаслись провизией, водой, лекарствами и оружием на случай нападения бедуинов — такие случаи не были редкостью.