Маргарита не захотела возвращаться в свою римскую квартиру и сняла апартаменты в одном из самых дорогих отелей. Журналисты быстро пронюхали, где она поселилась, и накинулись на нее.

Укутав ноги в плед и закурив, Маргарита показала журналистам испанское издание своей «Истории современной живописи», но их интересовал только Муссолини.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших отношениях с Дуче.

— Да что рассказывать, — скривилась Маргарита, — были мы с ним дружны. Я в него верила, пока он вел разумную политику и не начал войну в Абиссинии.

— Каковы ваши политические взгляды?

— В юности я была социалисткой. Всю жизнь занималась политикой, а сейчас хочу от нее отдохнуть.

— Что вы думаете о послевоенной Италии?

— Уж очень много журналистов, писавших при фашизме, продолжают писать и сейчас, — саркастически усмехнулась Маргарита.

Знакомые шарахались от Маргариты и, едва завидев ее, торопливо переходили на другую сторону улицы, гости ее бывшего салона не хотели о ней и слышать, и даже совсем чужие боялись очутиться на людях рядом с ней.

Неприятная сцена произошла, когда Маргарита стояла в очереди на первой послевоенной венецианской Биеннале. Ее узнал один коммунист и вытащил из очереди с криком: «Вон отсюда, тут нет места таким фашисткам, как вы!»

В Италии фашизм вышел из моды. Ему на смену шел коммунизм.

Состояние итальянской экономики и послевоенная инфляция так напугали Маргариту, что она начала распродавать свою коллекцию. Потом решила продать право на публикацию писем Муссолини. Их у Маргариты хранилось более тысячи. Но так и не продала. Видимо, испугалась, что раскроется в полной мере ее роль в становлении фашизма. Как бы то ни было, письма Муссолини так и не были опубликованы, и судьба их неизвестна.

Через восемь лет после того, как Маргарита вернулась в Италию, вышла в свет ее новая книга «Вода под мостом», которую она не называла мемуарами, но вспоминала в ней о детстве в Венеции, о бабушке Дольчетте и других людях. Любители скандалов были разочарованы: фашизм упоминался в книге только один раз, а Муссолини — вообще ни разу, хотя описанные события происходили до середины 30-х годов.

Маргарита жила то в Риме, то в Венеции, то в Иль Сольдо и раз в год обязательно ездила в Париж. А в 1956 году она совершила большое турне. Побывала в Индии, на Цейлоне, в Гонконге и в Японии.

Шел 1960 год. Маргарите исполнилось восемьдесят лет. И в том же году умер ее двадцатишестилетний внук Роберто — старший сын Фьяметты.

На похоронах всем было как-то неловко смотреть на старуху с седыми космами и ярко накрашенными губами. «Размалеванная потаскуха», — сказал кто-то из похоронной процессии.

Однажды мимо Маргаритиного дома в Иль Сольдо проходила цыганка и увидела на веранде старую синьору.

— Давай погадаю. Я тебе будущее скажу.

— Да у меня его уже нет, будущего-то. Давай лучше я тебе погадаю.

Цыганка засмеялась и ушла.

Зайдя в дом, Маргарита раскрыла наугад зачитанного до дыр Данте и попала на «Чистилище. Песнь двадцать пятая. Круг седьмой»:

Маргарита оторвала листок настольного календаря — 29 октября 1961 года. Она скомкала его и бросила в корзину для бумаг. Потом долго раскладывала пасьянс и около полуночи пошла спать. Стоило ей лечь и погасить свет, как перед глазами привычно поплыли лица ее первенца Роберто, Чезаре, Бенито. Сердце защемило так, будто его сжали щипцами. Она повернулась на бок, и боль прошла. Маргарита с трудом встала, зажгла свет, набросила халат и села в кресло.

«Почему ночью боль всегда сильнее?» — подумала она и повернулась к ночному столику, где в ажурных золотых рамках стояли фотографии Роберто, Чезаре и Бенито. «За всю свою жизнь я любила только двух мужчин — Чезаре и Муссолини».

Маргарита посмотрела на часы. Час ночи. Она снова легла. Снова проплыли лица мертвецов, за ними — гондола на Большом канале. Да это же не гондола, это — похоронная баржа, на которой увозят ее мать.

Боль вернулась. На этот раз — тоненькая, острая, будто любознательный мальчик осторожно прокалывает булавкой бабочку, чтобы вставить ее в свою коллекцию. В голове застучало как молотком: «Я стояла у порога моего земного рая… У порога моего земного… У порога моего… У порога… Я…»

Наутро служанка осторожно постучала в дверь спальни. Тишина. Она вошла, открыла ставни и распахнула окна в сад. Дождь мерно шуршал по облетевшим кустам жасмина.

— Синьора Маргарита? Синьора Маргарита?

Ответа не было.

Маргарита (Милан, 1911-1912)

Маргарита с дочерью (Милан, 1912)

Маргарита (1929)

Маргарита (Вена, 1938)

Маргарита (Рим, 1931)

Анжелика Балабанова и Давид Бен-Гурион (60-е годы)

Маргарита (1935)

Муссолини на параде чернорубашечников в Неаполе (1922)

Муссолини и Д’Аннунцио

Муссолини на балконе Палаццо Венеция

Муссолини и Гитлер (1940)

Маргарита и Муссолини. Мраморные бюсты работы скульптора Адольфо Уайлта (1926)

После казни: Муссолини и Клара Петаччи

Маргарита после войны (Рим, 1947)

Ариадна Скрябина снова была влюблена. Собственно, сколько она себя помнила, она всегда была влюблена. Но в тот февральский полдень 1935 года она шла к человеку, за которого решила выйти замуж. Человек этот, поэт Довид Кнут, еще ничего не знал о ее решении. Он лежал в парижской больнице Кошен с сильным сотрясением мозга после того, как его сбила машина.

Неужели и в больнице кто-нибудь спросит, не родственница ли она великого русского композитора Скрябина[277]. Ей уже давно осточертело отвечать: «Я — его дочь». А еще по дороге в больницу Ариадна размышляла, подойдет ли ей новая фамилия. Впрочем, какая? За эффектным псевдонимом Довид Кнут (напоминавшим о Кнуте Гамсуне[278], хотя Кнут — всего лишь девичья фамилия матери Довида) скрывались обычное имя и фамилия Давид Фиксман. Ариадна прикинула в уме и то, и другое. Мадам Кнут? Мадам Фиксман? Ее совершенно не смущало, что она решила выйти замуж в третий раз, да еще сейчас, когда была на последних месяцах беременности от второго мужа, которого все равно собиралась бросить.

«Она была очень красива. Тонкое, продолговатое, смуглое лицо, густые черные волосы до плеч, карие глаза с длинными-длинными ресницами (…) Кнут был темнокожий, сухой, нервный, с резкими движениями. Его черные круглые глаза пойманной птицы оживляли худое подвижное лицо, которому нос с горбинкой придавал выражение беспокойства, энергичности и печали»[279], — вспоминал французский поэт Клод Виже.