Свои сокрушения он изливал нежнейшей Евгении Петровне и, уж само собой разумеется, Аполлону Николаевичу, замечавшему при этом, что он решительно все предвидел и все знал заранее, но его предостережения не возымели должной силы. Более всех тревожился, однако, о любимом брате Михаил Михайлович. В тоске и молчании он часто вечерами бродил взад и вперед по Дворцовой набережной и устремлял взоры на бастионы Петропавловской крепости. Шпиц собора с вертлявым ангельчиком на верхушке бежал между серых и холодных петербургских облаков, двигавшихся с моря. А Нева, пухлая и неповоротливая, казалось, дрожала от холода. И было на набережных мрачно и безлюдно.

Зима подошла быстро и прихватила столицу морозами.

По скрипучему снежному пути, вздымая холодную белую пыль, проносились мимо дома Шиля рысаки на загородные катанья, и Василий Васильевич наблюдал столичное купечество и гусарство, прожигавшее шальную жизнь.

— Вот где сокрыта тайна земного бытия, — думал он, угрюмо глядя на суету.

Негодование и печаль объяли его душу, а она ненавидела мир, клялась мстить и мстить и все ждала обидчика, откуда и какого, сама не знала, но ждала, ждала неистово и с яростью. Бессилие, однако, притупляло рассудок, и негодование оставалось в нем самом, никому не высказанное и неутоленное. Федор Михайлович все не возвращался… Василий Васильевич поджидал его, высматривая со всех углов, хотел излить ему свою печаль и возмущение, но его все не было и не было, и он решил, что Федору Михайловичу уж не суждено скоро вернуться в свой дом.

И вдруг с жадным трепетом уловил он, как по городу пополз страшный слух: будто мятежников велено казнить на Семеновском плацу и казнь назначена ка 22-е число декабря месяца.

Слыхал и дворник Спиридон, что будто дворянина Петрашевского казнят на Семеновском плацу, что об этом будто пущен слух самими жандармами: государь, мол, желает показать должный пример возмездия за государственные злодеяния.

Василий Васильевич с отчаянием кинулся к крепостным воротам, хотел сам удостовериться во всех подробностях, но ничего не узнал из расспросов у прохожих лиц. Две ночи подряд он не спал, а на третий день, чуть только рассвело, заторопился на Семеновский плац.

Он шел (чрезвычайно худой и высокий, в старом цилиндре) и все оборачивался в смятении по сторонам. На Сенной было еще безлюдно, но на Семеновском плацу он увидел целую толпу. Толпа топталась на снегу и дышала морозным утром. По плацу перекатывался жадный говор, перебегали с места на место какие-то люди, а кругом скакали конные жандармы и полиция, раздвигая толпившихся зевак.

Василий Васильевич стал у заборчика и почувствовал, что у него в груди будто кто-то стучит молотком. Ему вдруг вспомнились те, п я т е р о, что висели у самых ворот Петропавловской крепости в 26-м году. Вспомнилось и то, как он рассказывал о них Федору Михайловичу и как тот с содроганием и возмущением слушал его. Голова его трещала, как машина в ходу.

Было холодно. Морозец обжигал щеки. Тем не менее толпа все росла и прибывала. Семеновский плац шумел и махал руками. Поднимались на цыпочках — рассмотреть, что и как, во всех мельчайших подробностях, особенно при малейшем движении в самой серединке площади, где стоял эшафот. Чуть кто двинется из начальствующих, или лошадь вздыбится, или палач в черных штанах ступит на лесенку — так все как один упрутся глазами в замелькавшую точку и замрут в любопытстве.

У Василия Васильевича губы дрожали от холода. Глаза обмерзали. Он пальцем протирал слипавшиеся веки.

В сторонке, справа, он заметил возвышавшийся вал, на котором толстой стеной застыла в неподвижности толпа. Он взобрался на самый верх и с усилием протеснился сквозь ряды засаленных и прокуренных табаком шинелей. Кругом шептались, сморкались и откашливались, но вместе с тем все с напряжением разглядывали невиданное зрелище.

По самой середине плаца стояли мостки аршина на два от земли и длиной сажени в четыре, с лесенкой, и все было обтянуто черной материей — как бы в знак траура и тьмы загробного мира. За мостками, у самого вала, были врыты в землю три столба, а рядом с ними чернели свежевыкопанные ямы.

— А столбы-то зачем постановлены? — прошел в толпе разговор.

— А этта затем, что привязывать будут. Потому — военный суд и казнь расстрелянием, — пояснил хриплый голос, видимо, некоего знатока в военной шинели.

— Гляди, гляди! Полицмейстер Галахов скачет!.. Конь-то каков! С удальством!

— А вон тебе гвардия пришла… А конницы-то сколько! Вишь! Заходят с трех сторон, по правилам…

— Это тебе с Московского полка целый батальон, а вон, подалее, с Егерского, а позади всех Конногренадерский эскадрон, — продолжал объяснять военный, с особым знанием дела расточавший свое внимание на происходящее.

Гвардия выстроилась в каре.

В это время со стороны собора показалась карета, а за ней верховой жандарм. За первой каретой выехала тотчас же другая и за этой другой тоже верховой жандарм.

— Везут! Везут! — пронесся гул по плацу.

Василия Васильевича столкнули с места, и он чуть не свалился с насыпи. Он ухватился за чей-то рукав и едва удержался на месте.

У противоположного вала он увидал остановившуюся карету. Карета была черная, наемная, извозчичья. Рядышком с ней остановилась другая. За другой — третья. А дальше он уж не считал. Видел только, что вся площадь у вала зачернела каретами и задвигалась плац-адъютантами, верховыми жандармами и конвойными, торопливо отворявшими каретные дверцы и выпускавшими привезенных.

И вдруг в грязноте гвардейских казарм и соборных стен он узнал  е г о, Федора Михайловича. В лицо чрезвычайно трудно было разглядеть до конца — так оно успело зарасти широкой бородой, — но по тому, как он вышел из кареты, как стал возле конвойного с полуопущенной головой и как задумался в свои последние минуты (так, как только он один мог задумываться посреди улицы, будто бы он был один на всю вселенную), Василий Васильевич решил, что это именно он и есть, Федор Михайлович. К нему подошел какой-то военный чин и что-то спросил. «Наверно, фамилию», — мелькнуло в голове у Василия Васильевича.

Приговоренных выстроили в два ряда, окружили взводом конвойных и повели сперва на правый фланг, вдоль фронта выстроенных батальонов. Впереди же поставили священника в черной широкополой шубе, но чрезвычайно маленького роста и при этом с огромным крестом. Спеша мелкими шажками впереди всех шедших по неровному снегу, он подпрыгивал на ходу и глазки упорно устремлял в самого себя, не озираясь по сторонам и, видимо, с чувством размышляя о своей богом посланной миссии.

Лишь только начался марш приговоренных по правому флангу, Василий Васильевич кинулся тоже направо, поближе к войскам, чтоб в подробностях все разглядеть. Как в лихорадке, он перебежал с вала сквозь толпу к цепи полицейских, заграждавших дальнейший путь, и впился глазами в шедших прямо против него приговоренных. Он узнал  е г о  уж по-настоящему и, кроме того, узнал самого главного, которого некогда видал в кружке, когда однажды забрел на «пятницу». Петрашевский! — пронеслось в памяти. Он самый и есть. Ему ясно показалось, что тот совершенно уж зарос бородой. И узнать-то невозможно!

Обреченные шли впереди конвойных и как будто не знали, куда и для чего идут. Походки были быстрые, но вместе с тем безразличные и какие-то неровные: то вправо ноги скользнут, как у хмельных, то вдруг снова наладят прямой путь по глубокому снегу и пуще прежнего заторопятся. Смотрят врозь и как бы блуждая взорами.

За их ходом, как заколдованная и будто притаившись перед добычей, жадно следила глазами толпа в несколько тысяч человек. Ход был в своем роде исключительный и мятущийся. Отбивались о землю как бы последние шаги положенного пути.

И вдруг выпала одна такая минута, одно неожиданно сверкнувшее мгновенье: Василий Васильевич совершенно ясно уловил всю силу и судорожный блеск его — два глаза Федора Михайловича словно сошлись в холодком и туманном пространстве со взглядами Василия Васильевича. По крайней мере Василий Васильевич как искрометный толчок встретил их на себе и даже отскочил как-то назад, словно в испуге, словно все, решительно все понял вдруг  з а  н е г о, ощутив целый хаос желаний, как бы перелетевших из чужой жизни, уже предвидевшей свой конец и потому нагромоздившей одно на другое все  о с т а в ш и е с я  намерения, как бы решив привести в исполнение их все разом, все до единого в эти последние пять или десять минут.