Сергей Федорович прочитал это стихотворение, года два тому назад им написанное, с отменной выразительностью, и Федору Михайловичу понравился самый тон и мысль его. Но та уверенность, с какой было произнесено каждое слово, возбуждала протест. Федор Михайлович не любил людей с безоговорочностью в мнениях. «Пусть никто не считает, что он лучше знает, чем я», — так думал он о каждом, кто громко заявлял о себе, в стихах ли или в прозе.

Сергей Федорович покрутил свои короткие усы, черневшие на худом и впалом лице, и допил последний глоток чаю. Михаил Васильевич и Спешнев одобрительно посмотрели на него.

После этого Сергей Федорович, весьма осведомленный в заграничных политических делах (он аккуратно прочитывал английские и французские газеты), рассказал, что в Париже — целая смута.

— Готовится, друзья мои, восстание… Уверяю вас. Ждите.

Сергей Федорович втянул губы в себя и, понизив голос, как бы на ухо всем сразу, заявил:

— Франция сидит без хлеба. Министр Гриден воображал, что всем хватит на сдобные булочки к кофе, а вышло так, что в Париже не осталось ни мешка муки. По всей стране идут голодные бунты. Грабят хлебные склады, толпы голодных бродят из деревни в деревню, а в Нанси и Ренне дело дошло до кровавых стычек. По дорогам нападают на транспорты, а в портах — на корабли и грабят все, что попадется. То-то достанется Луи Филиппу, черт его возьми! Наживутся на этом деле, конечно, купцы. Те уж смекнули, чем пахнет. Они лучше министров знают, чего не хватает их дорогим соотечественникам, и такие цены вздули, что чиновники и крестьянство стонут, а рабочие бастуют и требуют. В Бюдансе толпа убила двух помещиков, скупавших хлеб, и на этом основании пять человек, виновных или нет — об этом спросите у Луи Филиппа, — уже сложили свои головы на гильотине. Вот каковы картинки!

Спешнев молчал. Федор Михайлович весь преобразился при рассказе Сергея Федоровича и подсел поближе к диванчику, на котором сидели Михаил Васильевич с Сергеем Федоровичем. Он вспомнил Кащеева, который изо дня в день все ждет благодатного французского ветра, обязанного перенести на русскую почву горящие головешки Парижа. В голове его точно пронеслась барабанная дробь…

Он унесся воображением в далекую Францию. Идея восстания целой нации потрясла его. Вздрогнули все струны, и без того натянутые.

— Не находите ли вы, господа, что это и для нас урок?! — не промедлил ни минуты со своими выводами Федор Михайлович. — Исторический урок! Ведь на карту поставлена вся будущность страны. Народ не желает терпеть вековую несправедливость… Надвое ломится Франция. И надо понять, что тут историческая необходимость — и никак не меньше. Это переход к новым формам. Словом, господа, это — история. А история не только один произвол. Это и возмущение всяким произволом, всяким насилием над нацией. История — это наука о будущем и для будущего. — Федор Михайлович не мог никак успокоиться, захваченный мыслями о народе, внесшем немалый вклад в культуру и искусство и теперь сотрясавшем свои основные начала жизни.

— Интересно, что же дальше, Сергей Федорович? Как вы, именно  в ы  полагаете? — торопливо спросил Плещеев, обратясь к Дурову, считавшемуся весьма рассудительным и непреклонным. — Что же дальше?

— Полагаю, что развязка, господа, не за горами, если… если…

— Если не вмешается наш самодержавный жандарм, — заключил Спешнев и неторопливо отошел в угол комнаты и вернулся обратно. Николай Александрович не умел внешне показывать свое волнение, но все видели, как в минуты особого напряжения все в нем трепетало. Он сохранял свое спокойствие, даже намеренно прятал чувства под холодностью и равнодушием, но мысль его была объята пламенем. От этого лицо его становилось еще мужественнее и гордостнее. Федор Михайлович подмечал все эти черточки и любовался ими. Спешнев притягивал его, почти побеждал силой уверенности и готовности.

— А я, господа, плохо верю французам, — заговорил Михаил Васильевич. — Они как-то престранно не доводят дела до конца. Никак не умеют они кончать. Начнут, ударят в набат и… вдруг весь пыл исчезает… Я бы им усерднейше и точнейше преподал сперва самую азбуку — как надо поступать и действовать, а потом уж пустил бы их в Национальное собрание.

— Если б они вас ждали, то никогда б не поспели. Ваша азбука, Михаил Васильевич, не в меру длинна, — не замедлил с деликатностью в голосе вставить Николай Александрович.

— Так, так, именно так и надо, — оспаривал Михаил Васильевич. — Сломя голову не делается никакое дело.

— Революция — это крик народа, — с торжеством в голосе и проникновенностью возразил Спешнев. — Это — порыв! Это — мечта, возникшая из долгой и мучительной мысли. Тем-то она и хороша, что ее нельзя сдержать. Она ищет воплощения и не терпит никаких нравоучений и отлагательств. А вы хотите ее чему-то учить… Поздно, батенька. Она уже учена, да и как! — Спешнев при этом снова шагнул в угол и снова вернулся назад. — А вам я скажу, Михаил Васильевич: у вас — бег на месте.

Михаил Васильевич умел кротко принимать всякие упреки, но тут он не выдержал и вспыхнул:

— Вы слышите, господа! Это я-то бегу на месте? Я не скачу, как  и н ы е. Это верно. Мои шаги высчитаны, обдуманы. Но смею вас уверить — они скорей приведут к цели…

Спешнев при этом криво улыбнулся, но промолчал. Он сурово о чем-то задумался, и в глазах его вдруг растеклась ясность внезапно созревшей и до конца понятой мысли. Он неслышно поднялся со стула и, слегка наклоняя голову и держась во весь свой внушительный рост, стал медленно прощаться.

— Каков! — воскликнул Дуров по его уходе.

— Нет, вы посмотрите, сколько этой несокрушимости в словах и движениях, — покачивая широкой головой на плотной шее, заметил Михаил Васильевич. — Аристократ, а тоже льнет к демократии…

— Нет, господа, у него сила дьявольская, что и говорить, — не мог не отметить Сергей Федорович и при этом махнул правой рукой, — но самомнение — сверх меры.

— Барин он. Прежде всего и раньше всего — барин, — выразил сомнение Плещеев.

Федор Михайлович молчал, но видно было, как он хотел и не мог отделаться от произведенного на него Николаем Александровичем впечатления. Он точно с неудовольствием бросил:

— Этот барин весьма силен! — и быстро, как бы второпях, попрощавшись, вышел вместе с Плещеевым.

Федор Михайлович открыл во всей полноте свои гибельные сомнения Степану Дмитричу, посвятив его и в хождения на «пятницы» Петрашевского, и в работу над «Хозяйкой», и в свои долги, и в хлопоты по переезду брата Михаила Михайловича в Петербург.

Степан Дмитрич снова и снова признал поведение и мысли Федора Михайловича чересчур озабоченными.

— Вы бичуете себя, — стал он выговаривать ему. — Драгоценные минуты вдохновения вы отдаете — и куда же! — на праздные толки и скудные мысли! Вам нужно затишье, а вы ввергаете себя в бури.

Степан Дмитрич решительно предписал Федору Михайловичу жить в Парголове и не показываться в столице по крайней мере до осени. Федор Михайлович обещал, но все раздумывал, как извернуться в долгах и, самое главное, как найти покой.