Михаил Михайлович возражал и даже протестовал. Но Степан Дмитрич стоял на своем.
— Вы на преступном пути, — уверял он Михаила Михайловича. — И мысли ваши совершенно несостоятельны.
— Убедитесь сами, Степан Дмитрич, в правоте моих предчувствий и направления… — робко старался вставить Михаил Михайлович.
— И не прорицайте. Не прорицайте! Напрасные усилия ума — и только-с. История довершит свое дело, и никакая сила не пресечет ее хода. Вы хотите стать поперек ее — она отбросит вас, как соринку, как ничтожную соломинку…
Соломинка не выдерживала подобных уничтожающих сравнений. Доктор же продолжал дробить и крушить все новые веяния в философии и социальных учениях, особенно нападая на фурьеристов, и заодно на «Современник», и даже «Отечественные записки».
— Скаредные мыслишки и скаредная литература. Вот что-с! Уж на что Булгарин врун и ябедник, а и он столько зла не принесет, сколько эти предвестники «всеобщего равенства». Я очень сожалею, что любезнейший Федор Михайлович так поглощен нынешним вольнодумством и пристрастился к этим «пятницам». До добра не доведут. Поверьте мне, Михаил Михайлович! — Тут доктор остановился и вкрадчиво поглядел на задумавшегося слушателя. Потом, вздохнув, продолжал: — Не подумайте, что я против реформы. Нет, нисколько. И я не меньше вашего думаю о мальцах и нахожу, что крепостная зависимость уже пережила себя, но когда Федор Михайлович сам меня отговаривает ходить на эти «пятницы», я в душе отвечаю ему: спасибо, друг, истинный друг. Потому что уже довольно шалостей языка и всякого словесного смрада! Весь Петербург отравлен. Да что Петербург! Слыхали, как в Ревеле и Саратове тайные кружки, не то масоны, не то прямые поджигатели и возмутители, попались? Вся Россия будто прислушивается к чему-то… И уж тут-то журналы наши стараются. О, эти журналы!.. Будь я министром, первую бумагу на столе подписал бы о закрытии «Современника».
Степан Дмитрич был весьма щедр на государственные мероприятия, способствовавшие, как он был убежден, успокоению умов.
— Я иногда говорю Федору Михайловичу: ну зачем вам понадобились эти сборища у господина Петрашевского? Конечно, все мы любим полиберальничать, и вам хочется поиграть в эти игры, но всякому овощу свое время. Во всем должна быть умеренность и благомыслие. Надо знать, о чем можно и нужно говорить сегодня, а о чем — завтра. Вот господа Спешневы, — слыхали, такой есть молодой помещик из Курской губернии, тоже по тайным столичным кружкам шатается, — вот они что ни ступят ногой по Невскому, так по крайней мере полшага в следующее столетие делают. В том и состоит все их призвание, чтобы прыгать в вечность и смущать сердца. Они обязательно в юности осмеют дела их отцов, а когда войдут в жизнь, уж непременно спутают все приходные и расходные книги человечества, религию отбросят в сторону, как сор гниющий, а во главу угла поставят всякие философские науки, вроде этой… как она?.. политической экономии. И уж тогда шалят… Тогда нет проходу от них скромному и благородному человеку, дворянину, или почтенному чиновнику, или купцу. Обругают и все медали перевернут…
Михаил Михайлович, очевидно следуя примеру брата, не особенно ретиво вступал в спор с доктором, так рассудительно настроенным, но Степан Дмитрич (проницательный был медик, и об этом многие говорили в Петербурге) видел насквозь человека:
— Знаю, знаю. Не по вкусу говорю, — заранее, как бы предупреждая, замечал он, глядя ласково в глаза Михаила Михайловича. — Вижу, что и вы склонились к социализму. Все вижу и скорблю.
Михаил Михайлович вслед за братом питал живое пристрастие к социальным планам Фурье и Овэна и не скрывал своих симпатий к французским революциям. Как многие другие, он возносился в своих желаниях даже к революции в России, хотя никак не мог точно определить ее формы и значение.
— Ну, прощайте, прощайте, милый энтузиаст, — сказал в заключение Михаилу Михайловичу доктор, — только романтизм свой направьте на истинные исторические нужды наши, а не на разрушение основ.
Степан Дмитрич любезно улыбнулся и еще раз с сокрушением заглянул в глаза Михаила Михайловича.
Происшествие в фаланстерии Михаила Васильевича. Николай Александрович развернулся
В большой комнате у Михаила Васильевича было необычайно жарко.
Еще с утра Марья Митрофановна наносила дров из сарая и после обеда истопила обе голландские печи, выходившие из кабинета и спальной Михаила Васильевича. Присутствие почти тридцати человек гостей еще больше способствовало духоте.
Собравшиеся сидели и стояли отдельными группами. Квартира Михаила Васильевича гудела от общего говора. В соседней комнате, у рабочего стола Михаила Васильевича, сидел сам Михаил Васильевич и рядом с ним пухлый Ольдекоп, двое братьев Дебу, старший, Константин Матвеевич, и младший, Ипполит, офицер гвардии и литератор Александр Иванович Пальм и два брата Достоевских, избравших себе местечки у окна, завешанного тяжелыми драпри. На столе под абажурчиком горели две свечи.
Михаил Васильевич — это все заметили — был мрачно настроен и, видимо, чем-то не на шутку озабочен. Он сидел понурив голову и выглядел совершенным стариком. Борода его была всклокочена и глаза полузакрыты от подавленности чувств.
В комнату вошел Баласогло.
— С Новым годом, господа, — поздравил он, вспомнив, что недавно встречал в шахматном клубе Новый год. — С новым счастьем и новыми идеями!
— С Новым годом! — послышались ответные возгласы. — Что-то нам принесет тысяча восемьсот сорок восьмой?!
— Не знаю, кому что, а мне уж он принес немало беспокойства, — выдавил из себя наконец Михаил Васильевич, и даже встал от волнения со стула, и отошел к этажерке с книгами. — Вчера вернулся я из имения и до сих пор не могу найти себе места. Нет, вы послушайте, на что способны люди! До чего простирается неблагодарность и тупость человеческая!
— Что же случилось? — закидали вопросами растерянного Михаила Васильевича.
— Нет, что о н и со мной сделали? — восклицал Михаил Васильевич, как-то неожиданно быстро для своей плотной фигуры шагая из стороны в сторону. — Случилось вот что. — Михаил Васильевич остановился посреди кабинета и сунул руки в карманы, отчего стал еще шире и круглее. — Я велел своим крестьянам выстроить для всех семейств одну большую общую избу… ну, словом, вы все слыхали о моих намерениях и планах с нового года начать новое ведение хозяйства и вообще жизнь в деревне. Дом недавно был выстроен. Каждой семье я определил помещение, перед переездом обошел с крестьянами все постройки, подробно разъяснил, что кому, где и как, указал им все выгоды новых начал и удобств, передал инструменты, весь скарб и амбары. Они ходили со мной и во всем соглашались, приговаривая: на вашу волю полагаемся, премного благодарны и прочее, — и я спокойно уехал на ночь к леснику. Утром приезжаю в мою фаланстерию и нахожу на ее месте одни обгорелые балки. В ночь они сожгли ее всю, до основания.
Слушавшие ахнули. Ольдекоп развел руками и опрокинул стакан с гусиными перьями, стоявший на самом краю письменного стола. Михаил Васильевич снова сделал несколько шагов в угол, остановился и, оборотившись лицом к своим приятелям, молча задумался. В это время в комнату влетел Чириков и бросился целовать Михаила Васильевича.
— С Новым годом! С новым счастьем! Родной мой Михаил Васильевич, да как же это такая беда стряслась над вами? Ну как это случилось? Да что это за изверги рода человеческого! — Михаил Николаевич тяжело дышал, он только что взбежал по лестнице, услыхав от Марьи Митрофановны о приезде барина и событии в деревне.
Михаил Васильевич с грустью в голосе объяснил, как это произошло.
— Я-то думал: не вытащить их из болота, так они и совсем завязнут, — вот и вытащил… Строил им, закупал горшки, надрывался… Всю осень ездил в деревню… И — вот награда!
— Подлый народ! Подлый! — хриповатым голоском заключил Чириков, взволнованный происшествием Михаила Васильевича.
