Федор Михайлович о чем-то смущенно шептался с братом. Событие у Михаила Васильевича его сильно тронуло.

Вот, — можно было прочесть в его глазах, — захотели жить по-заграничному и предались иностранным чудотворцам. Нет, видно, никакими приворотными травами не принудить наше крестьянство жить по уставу Фурье.

Михаил Васильевич с видом непонятого и отверженного певца снова сел у стола и тихим голосом, как бы раздумывая про себя, добавил:

— Не бывает пророков в своем отечестве… Вы знаете, господа, что мне сегодня ночью представилось: моя судьба. Да, да, судьба. На берегу широкой реки стоит множество народа. Разносится гул, и идет движение. Все бросаются к одному месту и кричат: «Поймали! Поймали! Колдуна поймали, очарователя! Тащи его, не пускай! Веревками опутай, а то ускользнет и сбежит!» Толпа держит его и запутывает в веревках… «Ишь какой! Планиды небесные разгадать захотел! Топить его! Топить!» Понесли человека, связанного по рукам и ногам, и бросили в воду… И вот мне кажется, что и я такой очарователь. По крайней мере мои мужики способны считать меня колдуном… Невежество, господа, невежество — вот мать всех российских пороков, — энергично и с жесткой твердостью в голосе закончил Михаил Васильевич.

На лицах присутствующих играло и сочувствие, и негодование, и изумление, и любопытство.

— Событие чрезвычайное! — кое-кто подумал про себя. — И даже в некотором роде символ. Что там ни говори!

— Да, господа, из этого я заключаю, что мы (мы!) долго будем еще ползать на четвереньках, — печально улыбнулся Баласогло.

— Вот она, социальная гармония! Впрочем, откуда она возьмется, когда десятки миллионов у нас не моются, не стригутся, не читают и недоедают… Черт знает что, а не гармония! — без промедления согласился Ольдекоп и зло рассмеялся.

Однако злой смех не слишком оказался по сердцу самому Михаилу Васильевичу, столь взволновавшемуся неожиданным событием в своей деревне.

— Но, господа, — с настойчивостью произнес он, — суеверия и невежество не заслужили насмешки и поношения. В чем наша с вами цель? Да именно в том, чтобы рассеивать тьму. У нас не моются и не стригутся, но почему, спросите себя? Да ведь только потому, что народ замордован. Он в цепях, господа! И не пренебрегать им надо, а помогать ему. Я потрясен всем происшествием, но я завтра же еду на свое пепелище и все всем прощу… Другого оборота не может быть.

— Вот, вот, именно так! — подбежал один из братьев Дебу. — Действовать надо! Внушать! Воспитывать! Как я счастлив, что могу слышать от вас, бесценнейший Михаил Васильевич, вот эти самые слова — лучшие из лучших! — И он с горячностью потряс руки Михаила Васильевича. — Будем, господа, без куражу и чванства. Отдадим себя народу. Он достоин того. И что мы без него? Уверяю вас — ничего осязательного нет в нас без него.

Михаил Васильевич успокоенно закивал головой, вполне, видимо, соглашаясь и расчувствовавшись от горячих слов.

— Разумеется, разумеется, — повторял он, приглашая всех в большую комнату, где происходили собрания и уже слышен был шумный разговор.

Идя туда, Федор Михайлович проговорил брату, но так, что все слыхали его:

— Вернейшая мысль! Народ угрюм, мрачен, но он силен, он в терпении своем выказывает силу. И злобу его, и озорство, и тяжкие вздохи надо понимать. Трудненько это для нашего брата, а надо.

Меж тем в соседней, большой комнате как раз разгорался спор насчет уничтожения крепостничества. Федор Михайлович вышел из кабинета и пристроился вместе с братом в углу, за спинами споривших. Обсуждалась только что прочитанная Ханыковым краткая записка о необходимости освобождения крестьян, как первого шага на пути к обновлению России.

— Только как освободить? Вот в чем вопрос, — снова и снова возвращались к одному и тому же. — Как начать жить в тепле, без палок и чужой воли?

На этот вопрос выдвигались тысячи ответов, один другого величественнее. Кто советовал прямо идти к царю и просить об издании исторического манифеста, кто предлагал разработать проект фаланстеризации всей крестьянско-помещичьей жизни, кто решал немедленно усилить пропагаторскую деятельность и тем самым подготовить почву «снизу». Большинство же, однако, надеялось на «верхи», которые-де с берегов Невы должны трубным гласом возвестить зарю спасения отечества.

Вошедший Михаил Васильевич начал было говорить о заманчивых идеях фурьеризма, но на полуслове запнулся, очевидно вспомнив о своем сгоревшем фаланстере.

— Люди только нужны. Люди! — взывал он, с болью и даже дрожью в голосе. — Без людей ничего не делается. А их надо подготовить. Искоренить суеверия и рассеять тьму.

При упоминании о тьме раздались голоса насчет религии и духовенства, которое пуще всех других сословий держится за эту тьму. Господа христиане тотчас приставили к своим идеям социализм и стали доказывать, что сие «едина плоть» и «едина кровь».

Молчаливый Феликс Густавович Толль, с одутловатыми щеками, выразил на этот счет свое большое сомнение. Он был немало искушен в вопросах истории религии. Он преподавал словесность в школе кантонистов и, находясь в приятельских отношениях с Михаилом Васильевичем, немало способствовал и образованности своего друга. Он начал свою речь с самых древнейших времен — с окаменелых учений фарисеев, саддукеев и ессениан — и только таким путем подошел к Христу, заметив при этом, что он не уверен, действительно ли жил на свете сей крепкий волею, но слабый умом «демагог еврейских масс».

— Как бы там ни было, но его проповедь нам не нужна! — с горячностью закончил он, оглядев всех. — Его проповедь — проповедь бессилия, рабства и унижения. А человечеству нужен порыв и подвиг.

Несколько голосов тут вступились за потусторонний мир и с видимым неудовольствием заявили:

— Нечего, господа, валить на религию. Религия вынесла всех нас и вынесет всю будущую культуру человечества. А Христос многому научил самого господина Фурье. Да-с!

Голоса смешались. Поднялся общий крик и шум. Тогда Михаил Николаевич сразу догадался, что пришел его черед, подбежал к часам, достал колокольчик и зазвонил что есть силы, призывая к порядку и тишине. Через минуты три порядок был восстановлен. Чириков еще раз дернул звонком, причем Федор Михайлович ясно заметил на колокольчике фигуру некоей девы, которая служила ручкой звонка, и маленькое полушарие, блестевшее над свечой и тонко-претонко звеневшее. Эта дева должна была в глазах Михаила Васильевича обозначать собою символ свободной и открытой мысли.

В тишине заговорил густым баритоном Спешнев, недавно пришедший:

— Слышал я, господа, ваши надежды и мечты, обращенные к божественному промыслу, и думал про себя: так рассуждают люди, искушенные в вопросах философии и морали, обольщенные идеями гуманизма и свободолюбия… И эти люди совмещают в себе истины, возвещенные наукой и знанием, с самыми грубыми суеверными понятиями о боге, которыми опутано человечество, изнемогающее тысячелетия под бременем религий. Откройте глаза! Посмотрите вокруг себя на этот мир, кипящий страстями, волнуемый человеческим разумом и стремлениями и повергающий отдельных людей и целые народы в борьбу за существование и прогресс, и подумайте: присутствует ли во всех этих движениях разума и воли, во всех достижениях человеческого гения и порывов некое божество? Нет, господа, нельзя упиваться прошлыми суевериями и безрассудно следовать установленным веками понятиям. Мир движется и шумит. Земля дрожит от неудержимых шагов истории. На земле, в городах, на полях и горах, человек множит свое богатство, влагая в жизнь и деятельность всю свою дерзость и отвагу. Все растет и полнится, цветет и украшает собою живой мир… А посмотрите на это небо. Посмотрите! — При этом Николай Александрович действительно посмотрел вверх, и за ним и все прочие обратили свои взоры кверху. — Небо — п у с т о! Там никого нет. Пу-сто-та! — Николай Александрович развел руки и звонко прихлопнул губами, издав пустой звук, так, что все осязательно почувствовали, ч т о  такое пустота вообще и что  т а к а я  именно пустота и пребывает на небе.