Сергей Федорович не был равнодушен к безоговорочной настойчивости Федора Михайловича и никогда не принимал его утверждений без спора. И на этот раз он почел себя обязанным указать на всю могущественность речи Белинского и сослался на недавнее письмо, писанное Виссарионом Григорьевичем Гоголю еще летом, из Зальцбрунна.

— Это не письмо, господа, а ураган. Вот где сила! Сила, которая ломает все на своем пути. Вы читали его?

Письмо Белинского к Гоголю ходило уж давно по рукам, но, однако, многие еще его не читали. Только слыхали, что Гоголю чрезвычайно попало в этом письме.

Федор Михайлович тоже не видал его. Плещеев обещал ему достать текст из Москвы от Боткина.

Беседа друзей зашла далеко за полночь.

Наутро Федор Михайлович решил встать рано и отправиться на Невский, к портному Маркевичу, что на углу Малой Морской, заказать себе шинель на лето и казимировый жилет. Федор Михайлович получил от Краевского деньги за «Чужую жену» и «Слабое сердце» и аванс под новые обещанные им рассказы, из коих «Честный вор» уже лежал у него на столе почти готовеньким. А тем временем зрели новые замыслы. С особым нетерпением он сообщил брату о романе, где намерен был описать петербургские белые ночи и столичных мечтателей. Брату он выкладывал все свои планы, без остатка, меж тем как никому из своих приятелей никогда не говорил о личных намерениях. С посторонними он бывал необычайно осмотрителен и даже подозрителен и скрытен и никогда до конца не показывал себя и в своих речах и в письмах.

Едва он опустился с лестницы вниз, как у дверей предстал перед ним Василий Васильевич во весь свой худой рост.

— Вив ля Франс! — провозгласил он басистым голосом. Он направился за Федором Михайловичем, продолжая пророчествовать и изливать восторженные чувства: — Мщение, милостивый государь мой, мщение! Франция мстит за весь мир. Бой у Пале-Рояля и трехцветное республиканское знамя — это напоминание всем властителям и судьям. Французские волны перекатываются по всей Европе. Поднялись Вюртемберг, Бавария, Саксония и прочие и идут тоже с новыми знаменами. Пусть дрожат угнетатели! Смерть Гизо и Меттернихам! Желал бы я видеть, как это у нас запляшут лес и горы. А пора, милостивый государь, пора! Вы знаете, что и в России — крестьянские волнения, даже в казенных селениях. Дворовые люди бьют помещиков, а Витебская губерния вся восстала и даже двинулась к Петербургу, силой останавливали. Это великое преддверие. Величайшее!

Василий Васильевич говорил до самого Невского, и Федор Михайлович настороженно слушал, перебивая вопросами и восклицая:

— Знаменательно! Чрезвычайно! — И слышно было его сдавленное дыхание на торопливом ходу. Он ценил речи Василия Васильевича.

Они выражали, по его мнению, некий общественный пульс. К тому ж в его знакомце обретался демон протеста и негодования, тот самый, что дразнил и Федора Михайловича: ты, мол, ходишь по Невскому, заказываешь шинели и читаешь Державина, — а вот не хочешь ли перестрадать и передумать?! Возлюби и возненавидь. Вспугни свой покой!

Федору же Михайловичу также страстно хотелось тревог. В минуты размышлений о политическом градусе он сравнивал крепостные кнутья с капральскими палками, против которых восстали сейчас французы, и раздражение вскипало в нем до приступов мщения.

— Час мщения приближается, милостивый государь! — повторял Василий Васильевич, идя в ногу с Федором Михайловичем. — Посмотрите на лица этих чиновников, жандармов и знатных богачей, наполняющих собой нашу столицу, и на лица фабричных работников и сельских рабов. Вглядитесь в них. Заметьте сытость и приятность у одних и измождение и скорбь у других. Но — часы бегут. Французский фрегат приближается к русским берегам. И великий спор разрешится, — как всегда, картинно заключил Василий Васильевич.

По Невскому с остановочками и оглядываниями двигалась толпа столичных чиновников, офицеров и моряков, перепархивавших из одних министерств в другие. Господа дворяне и департаментские советники — кто с бобрами, кто в боярских шапках, а кто в высоких фуражках с кокардами — фланировали с женами и дочерьми, вкушая уже запах молодых весенних ветров. Гневливые дамы шли, поглощенные мечтами о туалетах по случаю пробуждения природы. Престарелые петербургские старожилки из гербовых фамилий, с искусными улыбочками на устах, чинно плыли в своих экипажах, внимая шуму и говору столицы, в то время как их мужья были погружены в прибыльные и безотлагательные дела, которые летом позволят им отправиться в желанные и непременные Италии. В этой толпе мало видно было лишь плебейских одежд. Безвестная жизнь мастеровых и ремесленников зябла у холодных и серых окраин широкой столицы. Там, за заставами, в грязных переулках, лишенных даже деревянных мостков, толклись они в поисках грошовых добыч на насущный день. Невский не выносил их. Одни лишь полотеры и лакеи переваривались в его соку, да горничные сбивались здесь с ног в своих весьма разнообразных и утомительных обязанностях.

Федор Михайлович с любопытством наблюдал городскую толпу. После философствующих кружков, которыми кишел Петербург, он любил послушать речи Василия Васильевича и совершить небольшой променадик хотя бы по Невскому или Литейной, или Владимирской. Тревоги души как-то останавливались. Мысль приумолкала, и о кружках он подумывал с облегчением и даже некоторым пренебрежением: мол, вы философствуйте себе, а я вот тут, под сению листвы, немножко отдохну.

— В кружок же пойду, когда хватит гнилая горячка и представится уже необходимым покидать сей приятный, но обременительный мир. Умрешь в сумерки, в слезливый, без просвета день, и при этом в полном недоумении по поводу того, как же это все так устроилось, что вот тут ты жил (и жил весьма дельно и хлопотливо) и даже достиг каких-то степеней и удовольствия — и вдруг… завеса закрылась.

Василий Васильевич дальше Невского никогда не провожал Федора Михайловича. У Невского он прощался и возвращался назад.

Федор Михайлович заказал себе шинель цвета вареного шоколада, как и было в моде, и в примерном расположении духа шел, разглядывая встречных прохожих и на лету схватывая суетные панельные разговоры. Толпа гудела о городских новостях, о привезенных с последним пароходом устрицах, о предстоящем увеселительном вечере с московскими цыганами и солисткой Любашей, о том, что в кондитерской Иванова получены газеты с сообщениями о революциях в Вене и в Италии, и, наконец, о холере:

— Ах, Марья Андреевна, не кушайте фруктов и не пейте ледяную воду…

— А по мне пусть они околеют со всеми их Бастилиями и Тюльери… Не все ли равно, кто там у них будет — безбожник ли король или безбожники бунтари…

— Уж как приедет в мае Генрих Венявский, пойдем, душенька, непременно пойдем на концерт, дайте мне слово…

— Зубы болят, Василий Петрович, ночи не сплю, иду к Вагенгейму — пусть тянет…

Столица сновала из стороны в сторону, сплетничала, болела, хохотала и толкалась… Толкалась деликатно, с извинениями и обязательно в локоток, — словом, по-столичному, а не так, как в Москве, где ужасно больно толкаются и обязательно норовят в самый бок.

Федор Михайлович с жадностью ловил человеческие голоса. Шинель была заказана и по весьма сходной цене, вся природа ликовала, и невозможно было не поддаться общему торжеству встрепенувшихся чувств.

Почти незаметно для себя он очутился в кондитерской Иванова, которую весьма любил Плещеев. Потребовав себе кофея, он принялся за газеты. Газеты писали о рабочей демонстрации в Кельне, о том, что Меттерних получил отставку и бежал из Вены и что по всем государствам Германии и в Австрии идут восстания. Буржуазия, испугавшись революции, ищет примирения со старой властью и спасает уцелевшие еще короны при помощи новых, мартовских, министерств. Во Франции же развевается трехцветное республиканское знамя, и в правительстве — два представителя от рабочего населения: Луи Блан и Альбер.