Решив наживать все пропущенное за каторжные годы, Федор Михайлович не щадил своих усилий, чтобы быть исполнительным и примерным у начальства. С усердием он нес караульную службу. В строю был всегда «подтянут» и хоть проявлял полное «ничегонезнание» в делах муштровки, но повиновался всем без исключения командам и даже воинскому азарту ротного фельдфебеля. А в каждодневном быту соблюдал строжайшую аккуратность и учтивость во всех поступках. Надо было заслужить благорасположение начальствующих лиц, так как впереди намечен был многообещающий план: выбраться непременно из сибирской глуши — хоть на Кавказ, если уже нельзя сразу рассчитывать на Петербург, но выбраться во что бы то ни стало.

По счастью для Федора Михайловича, и на новых местах нашлись люди примерные и с приятным обращением, вполне благородные и даже чувствительные. И первой из них была жена капитана Степанова, любезнейшая Анна Федоровна, сразу прослышавшая от своего мужа о весьма занятном бывшем каторжнике.

Федор Михайлович был всеми оценен как прежде всего человек «из России», — а это считалось основательным поводом для благосклонности, — к тому же все вскоре узнали, что он сочинитель и даже удостоенный лестных похвал петербургских критиков, и это окончательно склонило на его сторону все внимание и любопытство местных просвещенных жителей и тем более завзятых любителей изящной словесности, выписывавших «Санкт-Петербургские Академические ведомости» и даже «Библиотеку для чтения».

Анна Федоровна не раз оставляла у себя как бы в роли достойнейшего гостя приходившего с казенными бумагами солдата Достоевского и все внушала мужу:

— Это тебе не какой-нибудь замухрышка, а человек деликатнейший и образованнейший. Притом — писатель. И какой тонкий характер! А что попал в беду, так не за воровство какое или душегубство, а по уму своему. Погорячился человек, а намерения были вполне нравственные.

Услышав от Федора Михайловича о напечатанных уже им сочинениях, она решила во что бы то ни стало отыскать столичные журналы и у какой-то вдовы учителя раздобыла даже «Петербургский сборник» с «Бедными людьми», которые и были прочтены немедленно и даже с отменным удовольствием… «Чрезвычайно трогательная история, и чувства такие изобильные, — сразу душа сочинителя так и сказывается», — восхищенно улыбаясь, заявила она Федору Михайловичу.

Она потребовала от своего мужа прямого покровительства Федору Михайловичу, и когда однажды беспокойному супругу ее после обильного ужина в офицерском собрании приснилось, будто солдат Достоевский стоит один посреди голой степи, задуваемый ветрами и засыпаемый песками, и над ним кружатся целыми стаями хищные коршуны, готовые поглотить беззащитного человека, она категорически запретила ему видеть подобные неуважительные сны и заставила его испросить у батальонного командира подполковника Белихова разрешение рядовому Достоевскому, как сочинителю и рассудительному человеку, проживать вне казармы, в частном доме, в уединении, столь необходимом для поэтических вымыслов.

Капитан (надо отдать ему вполне должное) не противился своей жене и даже разделял ее достойнейшие мысли. Подполковник Белихов несколько дней ломал голову и покручивал свои усы глиняного цвета и в конце концов сдался перед силой отечественной словесности, бросив капитану Степанову свое благороднейшее решение и возложив на него и на фельдфебеля всю ответственность: пусть живет в частной квартире. Коли на роду написано ему быть сочинителем, пусть довольствуется своим уединением. Пусть. Так и быть…

Федор Михайлович был совершенно повержен столь высокими чувствами начальства и Анны Федоровны и, растроганный донельзя, стал часто захаживать к Белихову и к Степанову и даже коротко сошелся с ними.

В чистой деревянной избе, неподалеку от берега, он снял маленькую комнату с весьма низким потолком, с одним только окном и потому чрезвычайно мрачную, но зато со всеми услугами, с едой, изготовляемой из его собственного «приварка», и со стиркой, и за все это обязался платить каждый месяц по пяти рублей. Радости его не было конца. Впервые за пять лет он мог быть один, преданный самому себе и своим мыслям, которые привычной и длиннейшей вереницей проносились в его истомленном сознании.

Вид из его окошечка был весьма и весьма неказистый: сыпучий песок, ни одного деревца и даже кустика, неподалеку казарма и главная гауптвахта. Но Федор Михайлович не слишком уж сокрушался, видя все эти глухие углы природы и жизни. В нем томились сладкие предчувствия будущих, уже ожидаемых им лет и трудов. И сейчас, посиживая в короткие свободные минуты у окна, он весь отдавался своим порывам ума, своим творческим занятиям.

Он стал получать письма от братьев и сестер, узнавших о его освобождении от каторжных оков. Он стал им писать и беспокойно думал о них и о своих друзьях, давно не виденных им. Он читал кой-какие газеты и журналы. Он пытливо всматривался и вслушивался во все, что делалось и говорилось вокруг него и рядом с ним. А делалось и говорилось нечто немалое и до чрезвычайности тревожное.

На Россию надвигалась военная буря. Французские и английские политические заправилы, боясь влияния России на Востоке и среди славянских народов, интриговали в Турции и иных ближних восточных странах против России и всячески подрывали ее планы и ущемляли ее права и авторитет, особенно в Палестине, «святыни» коей были под властью Турции, но покровителем коих хотел быть сам Николай I.

Правители Англии и Франции действовали во имя интересов английской и французской торговли, нуждавшейся в азиатских местах сбыта. За этими местами шла жесточайшая погоня. Против России были также и другие страны Европы: Австрия, боявшаяся усиления хозяйственного руководства России на Балканах, Оттоманская империя, противившаяся планам царской империи в отношении захвата Дарданелл и Константинополя, и другие. Словом, назрел «восточный кризис», и о нем пошли толки по всем углам России, при этом все толковали каждый на свой лад, ибо действия и замыслы русского царя и его дипломатов были покрыты мраком безмолвия и, составляя государственную тайну, в газетах почти не объявлялись.

Федор Михайлович также питался более всего слухами о неминуемой войне, тем более что в Сибирь новости из России доходили редко и то не ранее как через полторы-две недели после их появления в Петербурге. Знал он, как и многие другие, весьма мало о событиях в Европе. Особенно мало знал он и мало чувствовал, как после революционных движений 1848 и 1849 годов росла и крепла революционная демократия, в одинаковой степени ненавидевшая и выскочку Луи Наполеона, мечтавшего заработать на войне свой всеевропейский престиж, и европейского жандарма Николая I, и империалистов Англии, и жестоких угнетателей славянства — турецких правителей. Николай I и его приспешники пуще всего боялись этого революционного духа в Европе и в России и, соперничая с Турцией, Англией и Францией на Востоке и так же зарясь на чужие земли, готовили оружие более всего против революции, мечтая пока что при помощи войны и победы укрепить свой весьма беспокойный самодержавный порядок.

В доме Степановых давно уже говорили, что Франция и Англия натравили Турцию против России и русские войска пошли к Дунаю и на кавказскую границу. Анна Федоровна, не в пример своему мужу, занятому более всего ротными делами и буфетом офицерского собрания, любила потолковать о важных материях, о политике и даже о поэзии. За ней даже водились кое-какие грехи сочинительства: в досужные минуты она иной раз бралась за перо и писала куплеты, о чем знал и Федор Михайлович, которому однажды она и показала свои свежеприготовленные и вполне лирические строчки. Федор Михайлович их прочел с почтительным вниманием, как и подобает нижнему чину в отношении к своей командирше, и даже приложил свою руку к некоторым выражениям, нуждавшимся в немедленном исправлении.

Тут же Федор Михайлович признался своей командирше, что и он, размышляя прозой о своих сюжетах, вместе с тем впал и в соблазн поэзии и написал целых десять строф стихотворения «На европейские события».