С подавленным настроением приехали молодые в Семипалатинск. Потекли дни семейных и бытовых забот и устройства. А Федору Михайловичу дали отпуск на два месяца, специально для лечения. Он уехал в форпост Озерный, Марья Дмитриевна осталась одна. Паша был еще ранее увезен в Омский кадетский корпус, и она сидела дома и никуда не выходила, словно наслаждаясь своей скукой и тоской. Город она ненавидела, боялась вспоминать свое прошлое, проведенное в тисках Семипалатинска, и жаждала новых впечатлений, новых мест жизни. Тем временем вышел указ правительственному Сенату о возвращении всех прав Федору Михайловичу и многим сосланным вместе с ним. В Москве и Петербурге быстро узнали о такой новости, и Некрасов первый всем сообщил, что изгнанники прощены и Достоевский в их числе.

Теперь оставалось Федору Михайловичу позаботиться о возвращении то ли в Москву, то ли в Петербург — лечиться у знатных докторов и, главное, писать и печататься. Жажда работы овладела им сполна и навеки. Он подал прошение об отставке по болезни и указал как место своего нового жительства Москву. Нетерпеливо и тревожась он ждал разрешения. Но разрешение все не приходило. Каждый день задержки повергал Федора Михайловича в жестокое уныние. Повести писались вяло, а записки об омской каторге все оставались в прежнем виде и вовсе не двигались. Тяготели и невзгоды в семье. У Марьи Дмитриевны каждый день к вечеру повышался жар во всем теле, и мучили приступы кашля. Доктора никак не решались поставить верное определение болезни, но подозревали развивающуюся чахотку. Федор Михайлович весь был предан уходу за Марьей Дмитриевной, предъявлявшей ему все большие и большие требования и выражавшей свое недовольство по случаю всякого, даже мелкого изъяна в доме. Не хватало денег, изнашивалось белье, портились вещи, остановились только что купленные стенные часы. Между супругами пошли размолвки и прорывалась болезненная раздражительность. Федор Михайлович считал, что жизнь его горька и тяжела, и только будущность, в которую он верил, действовала на него утешительно. И не было уже возле него непременного его советчика Александра Егорыча — тот пребывал в Петербурге и собирался в экспедицию на дальний Восток.

Свыше года ждал Федор Михайлович разрешения об отставке. Наконец в марте 1859 года вышел «высочайший приказ» об увольнении его с награждением чином подпоручика; однако местом жительства состоящему под тайным надзором бывшему государственному преступнику, каторжнику и ссыльному определялся город Тверь. В Петербургскую и Московскую губернии въезд ему был строжайше воспрещен. Но этот укол не слишком уж тронул Федора Михайловича — он был рад и Твери, благо недалеко и до Москвы, и до Петербурга. Он ликовал, несмотря на многие невзгоды и помехи. Он установил связи не только с любимым братом, но и со столичными издателями и редакторами. «Дядюшкин сон» был уже отправлен в Петербург. Он сам уже хотел издавать журнал, где бы мог без всяких посторонних проприетеров и разных выжимал печатать и завоевывать свое имя.

И вот наконец он получает право на выезд по месту нового жительства, и ему вручается временный проездной билет. Уже наступало лето, и в Семипалатинске, смертельно надоевшем ему, водворилась жара с пылью. Впрочем, справедливость требует сказать, что Сибирь, которая так «давила» на Федора Михайловича (по его собственным словам), уже была разгадана им и, несмотря на ее летнюю пыль и крутые зимние морозы, называлась им иногда даже благословенной страной. В последние годы, мытарствуя по ней и добывая себе надлежащее поприще, он стал чаще улыбаться и даже впадал в шуточные настроения, уверясь уже в том, что и в Сибири можно даже субалтерному чину быть вполне утешенным; он с полным правом похвалялся и сибирскими барышнями, нравственными до последней крайности, и сибирской дичью, которая тут летает прямо в городах по улицам и дворам и сама ищет охотников. Тем не менее Федор Михайлович, покидая Семипалатинск, никому не обещал в него возвратиться.

Супруги, благонравно перебраниваясь друг с другом по самым малейшим поводам, стали готовиться к отъезду. Предстоял нелегкий путь почти в четыре тысячи верст, и потому решено было совершить его без всякой торопливости, с остановками и отдыхом во всех крупных городах — в Омске, в Тюмени, в Екатеринбурге, в Нижнем Новгороде, во Владимире. Федор Михайлович купил удобный тарантас, чтоб не причинял беспокойства Марье Дмитриевне, которая хрипло кашляла и могла еще сильнее в пути заболеть. Домашняя утварь и мебель были распроданы и частью розданы знакомым и товарищам по службе. Федор Михайлович с Марьей Дмитриевной нанесли прощальные визиты начальственным лицам и трогательно распрощались со всеми, кто делил их жизнь в семипалатинской глуши. К полной неожиданности и горечи, они узнали о смерти подполковника Белихова: тот польстился на казенные деньги, растратил их и на том распрощался со здешним миром.

Второго июля супруги покинули семипалатинский горизонт и двинулись в дорогу. Прежде всего они заехали в Омск и взяли с собой Пашу, которого решили воспитывать на новых местах, и далее покатили к Уралу. В лесных зарослях Урала их тройка остановилась у границы между Азией и Европой. Они вышли у пограничного обелиска из тарантаса, и Федор Михайлович в наплыве радостных чувств перекрестился и проговорил:

— Слава, тебе, господи, — привел наконец увидеть обетованную землю!

Эта минута заслонила собою все прошедшее.

Впереди была Волга, Москва и новая, новая жизнь.

Попытка решить «проблему Достоевского» художественно-образными средствами и воссоздать сложнейшую фигуру великого писателя в романе сама по себе вызывает невольное уважение.

Наша художественно-биографическая литература (включая сюда и пьесы, и киносценарии), надо сказать, очень редко подымается до подлинного величия и сложности воскрешаемых ею образов гениальных людей прошлого. И здесь утвердилась навязчивая схема, где с одной стороны обаятельный герой-народолюбец, а с другой — всегдашняя светская чернь, созданные всегда с помощью одних и тех же примитивных приемов.

Роман о Достоевском «Ссыльный № 33» — пока скажем — претендует на гораздо бо́льшую сложность, больший анализ и широту показа внутренней жизни своего героя. К этому, естественно, обязывал автора и сам реальный прототип. В этом случае общеизвестные штампы неприменимы.

Роман Ник. Арденса — не просто историческая иллюстрация или переодетая современность; это сложное «проблемное» повествование о во многом загадочной молодости Достоевского, о его трагическом внутреннем мире, об идейной «завязи» всего его потрясающего творчества. В этом отношении роман отличается следующими особенностями.

Во-первых, историко-бытовой «фон», вообще то, что окружает героя, на что падает его взгляд, вплоть до мелочей, — это не просто достоверная реставрация «стиля» эпохи по документам и мемуарам; это — прежде всего вещный, зримый мир героев самого Достоевского, воссозданный на материале его книг. Отсюда редкое образное единство книги, единство восприятия в ней, постоянное присутствие испытующего, остро наблюдательного взгляда ее центрального героя — Достоевского, как бы его автобиография или дневник.

Второе: Ник. Арденс не стремится к литературной «занимательности»; может быть, поэтому некоторые стороны жизни его героя, интересные для беллетриста-психолога, опущены или едва упомянуты (например, интимный мир героя). Но зато автор наполнил свой роман глубоким идейным материалом, причем он не страшится на девяти десятых страниц книги излагать обнаженно идеологическую, «скучную» материю — размышления о человечестве, теоретизирование, потоки психологии. Деятельность героя романа Ник. Арденса, по его собственным словам, «вся ушла в голову. Вечное думанье и одно только думанье, и, главное, без всяких внешних впечатлений, чтоб поддерживать эти думы». «В этом была особая тяжесть», — добавляет автор.

Внутренний мир героя романа катастрофичен, подвижен, думы высокие, сознание воспалено, и те петли и зигзаги, которые он делает, яркие картины, которые возникают в нем, с успехом заменяют подчас элемент беллетристической интриги.