«Мирабо сблизился с иллюминатами в Берлине в еврейском салоне Мендельсона и дал решительный обет стать по своем возвращении во Францию ходатаем эмансипации евреев; действительно, он открыл свою революционную деятельность книгой: «Политическая реформа евреев» (Лондон, 1787).[460]

«О влиянии на Мирабо «умных женщин из среды еврейства», (как говорит Генцль) и о принадлежности его к тайным, тоже преимущественно еврейским союзам говорится у Греца и в особенности у аббата Лемана («L'Entree des Israelites dans la Societe Francaise», кн. III, гл. 7); в качестве принявшего христианство еврея, этот автор понимает многое, чего другие не понимают, и говорит то, о чем еврейские писатели умалчивают.

Весьма важным обстоятельством из жизни Мирабо был может быть факт, что он с ранних лет сильно задолжал евреям (Карлейл, «опыты» — «о Мирабо»).[461]

«Вообще, — говорит Грец, — Мирабо пользовался всяким случаем, чтобы заступиться за евреев. Он был положительно влюблен в них»!..[462]

Уже накануне революции христианское население Франции (особенно Эльзаса) жаловалось на свое невыносимо бедственное положение, до которого довели его евреи. В Меце даже вышла брошюра: «Крик гражданина против жидов».

Но евреи уже почувствовали свою силу. Один молодой израильтянин Исайя Бер Бинг выступил с требованием полной эмансипации евреев.[463]

В 1788 году «еврейский вопрос сделался во Франции вопросом дня».[464] «Сгустились грозные тучи революции, — повествует еврей Грец, — которые должны были вызвать разрушение и обновление на всем земном шаре… Не должен ли был пробить час освобождения и для наиболее угнетенного еврейского народа?».[465]

Очевидно — да, ибо вся революция была направлена исключительно к этому.

Но как это ни странно, «великая» французская революция началась… с еврейского погрома. В первых числах августа 1789 года жители Эльзаса, выведенные из себя вызывающим поведением евреев, устроили грандиозный погром.[466]

Действительно роль евреев во Французской революции 1789 года, была гораздо значительнее, чем это с первого взгляда могло казаться. Не говоря уже о том, что национальное собрание было полно защитниками еврейства (Мирабо и Грегуар одни чего стоят!); евреи вступили в национальную гвардию и, по словам Греца, «поддерживали ее революционное мужество». Кроме того, евреи ухитрились послать своих собственных депутатов в национальное собрание, в количестве шестнадцати человек.[467] Один из них, Бер Исаак Берр произнес 14 октября речь, требуя равноправия для евреев.

«Собрание встретило его слова одобрением и позволило еврейским депутатам, как почетными гостям, присутствовать при совещаниях».[468] Они то главным образом и были те, посторонние лица; которые вмешивались в дела национального собрания и незаконно принимали участие в голосованиях, как мы это указывали в своем месте.

«Еврейское юношество Парижа и прибывшие из-за границы евреи вмешивались во все революционные события. Даже небогатые евреи приносили свою лепту на алтарь отечества, чтобы помочь ему в финансовой нужде».[469]

Однако национальное собрание колебалось давать евреям равноправие, опасаясь гнева народного и кровавых погромов. Были и прямые противники евреев. Так ультра революционер Рюбелль был настроен против них.[470]

Тогда евреи не пощадили никаких средств и раздали в Париже громадные суммы. Между прочим ими был подкуплен красноречивый адвокат Годар. Он явился во главе пятидесяти национальных гвардейцев– евреев (в числе которых находился польский еврей Залкинд Гурвиц), в собрание коммуны (28 января 1790 года) и потребовал дарование евреям полного равноправия. Председательствующий обещал поддержать их просьбу. На другой день Кайе де Жервилль произнес речь, в которой между прочим сказал: «ни один гражданин не показал себя более ревностным к завоеванию свободы, чем евреи… Ни одно из порождений деспотизма и невежества не должно пережить возрождение свободы и освящение человеческих прав…»[471] и т. д. в том же знакомом нам духе.

Наконец только 27 сентября 1791 года, после одиннадцати неудачных попыток этого рода, евреям были дарованы полные права французского гражданства накануне самого роспуска национального собрания. Спрашивается, что же удерживало до тех пор собрание от этого шага Ведь казалось, что собрание; наполненное друзьями евреев, должно было бы первым делом освободить евреев «от порождений деспотизма и невежества». Почему же оно сделало это столь неохотно? Ответ ясен: боялись гнева народного, боялись кровавой народной расправы.[472] Только когда общественное мнение было достаточно подготовлено путем непрерывного крика о необходимости еврейской эмансипации, дерзнуло национальное собрание совершить то, что являлось его основной целью и для чего оно было созвано.

Французская революция широко велась на еврейские деньги. Грец приводит крупные суммы, пожертвованные евреями и пользу революции.[473] Особенное рвение выказывали евреи при закупке конфискованных церковных имуществ. Тут наконец во всю проявилась их затаенная вековая ненависть к Христианской. Церкви.

Весьма знаменательно, что натиск революции совершенно не коснулся еврейской религии. Злоба и ненависть революционеров была всецело направлена (вернее направляема) только против Христианства.[474] Но больше всего обратился израильский гнев на несчастную королеву Марию-Антуанетту. Только евреи способны выдумать те утонченные пытки, коим подвергли они свою жертву.

«Обесчещивая королеву Марию-Антуанетту, — пишет Бурнан, — евреи этим мстили за все, что перенесли их предки в течении средних веков. Они также вымещали на ней всю свою злость против Марии– Терезии, которая, как известно, была их заклятым врагом».

«Со времен Христа, — продолжает Бурнан, — не было более тяжких страданий, чем страдания этой королевы; народ, часто не понимающий всех ужасов, на которые его натравливают, был приучен ненавидеть ее под кличкой «австрийки», клички, распространенной бесчисленными пасквилями и памфлетами. Когда перечитываешь все подробности этой медленной пытки, невольно спрашиваешь себя, как мог человек выдержать столько страданий! Мы тут находимся в присутствии неслыханной утонченности нравственных истязаний, неслыханное изобретательности в умении бредить рану, способной довести почти до сомнение в милосердие Божье; — все это носит на себе такой чисто-еврейский отпечаток, что невольно мысли переносятся к Распятому на Голгофе, когда вспоминаешь о неописуемых исключительных страданиях этой женщины, которых ни Людовик XVI, ни сестра его не испытывали!»[475]