И понеслись для Григория напряженные, полные забот дни. Бессонные ночи над страницами газет и книг, над чистыми и исписанными листами бумаги. Каждый день приходилось выступать на собраниях, участвовать в работе городской московской и районных партийных конференций — на той же Пресне, в Замоскворечье, в Лефортове.

И везде его просили рассказать о Ленине и слушали с ненасытной жадностью.

Как-то столкнувшись с похудевшей Инессой, тоже работавшей в Совете, Григорий сказал об этой жадности, о радости, с какой ловят каждое слово об Ильиче.

— А разве может быть иначе, Гриша? — даже удивилась Инесса, вскинув полукружья красиво очерченных бровей. — Ведь Владимир Ильич всегда говорит то, что надо, ничего не скрывая, а мы несем людям его правду. Поэтому и тянутся к нам люди.

Григорий виделся с Еленой урывками, на ходу, или же поздно вечером, если не ночью, в отведенных им неподалеку от Совета двух полупустых комнатках. Несмотря на недомогание, Елена тоже ездила по всему городу — работы навалилось по горло. Всюду, где могли, меньшевики и их подпевалы выступали против ленинской установки о переходе от буржуазно-демократической революции к социалистической. Они считали эту установку до победы пролетарской революции в передовых странах Европы «утопичной и глубоко вредной».

Прибегая домой, Григорий приносил жалкие бутербродики, полученные в буфете Моссовета, подолгу сидел возле Елены на краю кровати, осторожно гладил ее руку.

— Теперь тебе надо беречься, Еленка, — с сердитой заботливостью говорил он. — Ах, в какое время предстоит жить нашему малышу! Какое будет счастье, когда революция окончательно победит! Засадим пустыри вишнями и яблонями, виноградниками и цветами, уничтожим трущобы, нищенство. Откроем в Якутиях и Кадаях школы. В Ливадиях и Аркадиях…

— Милый мой фантазер! — ласково перебивала Елена.

— Никакой не фантазер! — уже по-настоящему сердился Григорий. — И ты сама веришь тому, что я говорю.

По вечерам он привык рассказывать Елене о событиях дня, о встречах, обо всем интересном и важном.

— Знаешь, кого я сегодня встретил? — сказал он ей как-то ночью, глядя в распахнутое окно. — Прямо-таки странно, как часто теперь я встречаю людей, с которыми судьба сталкивала раньше.

— А вся жизнь и состоит из встреч и разлук, — кивнула Елена, тоже глядя в темное окно, за которым на взгорке улицы сумеречно блестела в редком свете фонарей мощенная крупным булыжником мостовая. — Так кого же встретил?

— Помнишь, я рассказывал о Вадиме Подбельском? Его первый раз арестовали в пятом году в Тамбове. Я тогда был совсем мальчишкой. Вот его! Неукротимейший, как и тогда. Только постарел, конечно. Усы отрастил. Были и у него аресты и ссылки, тюрьмы и этапы. Сейчас член МК, депутат Моссовета, гласный городской думы. Посмотришь, Еленка, сколько же кругом кремневых людей! Рядом с такими ничто не страшно.

— А мне рядом с тобой ничто не страшно, — со странной грустью негромко протянула Елена, устало закрывая глаза. — Пора спать. Завтра трудный день.

— Но ты же не съела бутерброд, Еленка! Так не годится.

— Убеждена: у тебя у самого сегодня ничего во рту не было. Все мне скармливаешь.

— Выдумки! Да ты знаешь, сколько я сегодня съел?!

— Все пытаешься обмануть меня, Гриша, а не умеешь! Кто из нас теперь ест досыта? Вон как щеки ввалились. И глаза стали как озера!

Так они пререкались каждый вечер, стараясь отдать друг другу лучшее, что можно было достать в тот голодный военный год.

Да, в это лето случалось много неожиданных и радостных встреч.

В Моссовете Григорий часто встречал Скворцова-Степанова и все приглядывался к его черной бороде, к торчащей дыбом шевелюре, к пронзительным глазам, остро поблескивавшим сквозь стекла пенсне. Вспоминал: где и когда встречал он этого неуемного, острого и быстрого на слово человека? Вспоминал и никак не мог вспомнить. И только когда в Моссовет забежал Глеб и радостно кинулся здороваться со Скворцовым, Григорий вдруг вспомнил пивной зал трактира «Уют» и Скворцова-Степанова в белом поварском облачении, с поварешкой в руке.

А сколько появилось у Григория новых друзей! Это были люди одной с ним судьбы, прошедшие по тюрьмам, ссылкам и каторгам, хорошо знавшие и вкус тюремной баланды, и вкус собственной крови во рту, и цену теплого дружеского пожатия; не потерявшие, несмотря ни на что, веры в светлый завтрашний день. С радостным вниманием присматривался он к ним — к Смидовичу и Варенцовой, к Аросеву и Ярославскому, к Ведерникову и Голенко, к Берзину и Штернбергу, — он ощущал их как часть самого себя, знал, что на баррикадах завтрашнего дня никто из них не отступит. Как члену Московского комитета Григорию было поручено поддерживать постоянную связь с рядом районов, в том числе с Замоскворечьем и Пресней. Бывая там почти каждый день, он хорошо знал настроения рабочих.

В июле Елена занемогла и вынуждена была несколько дней пробыть дома. Правда, ее старались не оставлять одну — забегала после работы Агаша, изредка приходила посидеть и помолчать вместе робкая, застенчивая Нюша. Но с Нюшей Елена чувствовала себя неловко, ее преследовало ощущение неясной вины перед этой девушкой, которая, казалось, только вчера приехала из нищей Березовки и все думала о своей избенке, о брошенной на произвол судьбы кошке.

Оставшись одна, Елена перебирала принесенные Григорием газеты, писала заметки для «Социал-демократа», для недавно организованного политического журнала «Спартак». Было обидно, что в такое горячее время болезнь не позволяет ей работать в полную силу. Сложив на груди руки, Елена бродила по квартире, с нетерпением ожидая вечера. Наконец приходил Григорий, запыхавшийся, возбужденный, негодующий на меньшевиков. Сняв очки, близоруко щурил уставшие глаза.

7 июля он неожиданно прибежал днем, взлохмаченный и бледный, не похожий на себя. Елена бросилась навстречу:

— Что?!

Григорий обессиленно сел на продавленную кушетку оставленную в квартире прежними жильцами.

— Беда! Есть приказ арестовать Владимира Ильича. Хотят отдать под суд. Командующий войсками Петроградского военного округа генерал Половцев сформировал специальный отряд для поисков Ильича и приказал расстрелять Ленина на месте, если схватят, без всякого суда.

— А он где? — спросила побелевшими губами Елена.

— Удалось скрыться. Но ведь шпиков и подлецов в нашем милом отечестве повсюду полно. Страшно подумать, если с Ильичем что-нибудь случится. Страшно! И все началось с третьего июля. Ведь Центральный Комитет сначала возражал против демонстрации: еще не всё к борьбе готово. Но оказалось, невозможно удержать. Полмиллиона человек, несколько тысяч кронштадтских братишек — это сила, которую не остановить. Вот читай!

Он достал из кармана скомканный «Листок правды», выпущенный вместо запрещенной «Правды». Елена схватила газету, но волнение мешало читать, строчки прыгали перед глазами и сливались.

Да, в Питере шли повальные аресты большевиков — их обвиняли в преступных связях с Германией. С фронта в Питер стягивались верные правительству казачьи и ударные части. Шло разоружение полков, участвовавших в демонстрации 3 июля.

По правде говоря, жизнь никогда по-настоящему не баловала Степашку: в двенадцать лет он хорошо знал и сосущую тошноту многодневной голодухи, и пригибающую к земле усталость. И все же до того памятного лета он все еще оставался мальчишкой, могущим позабыть обо всем перед синевато струящимся полотном экрана, на котором бушуют ковбойские страсти, улыбаются сказочно красивые дивы и летят невидимые пули, необъяснимо милостивые к героям. Он мог неделями мечтать о плоскодонной лодчонке с мешочным парусом, прикованной в устье Яузы, мог часами возиться с лопоухим Буянкой, подобранным с перебитой лапой в канаве на пустыре.

И вдруг все отодвинулось, перестало задевать сердце. Нет, он, конечно, не забывал о кутенке, не порвал с уличными дружками, — он просто почувствовал себя взрослее, словно вскарабкался на горку, откуда стала виднее путаная география мира.