— Пойми, Лена! Если Временное правительство не рвет с союзниками, значит, оно принимает у царизма наследство: «Война до победного конца». Это преступная позиция! Смотри: оборонцы один за другим отправляются в Россию. Англия и Франция пропускают их. Вон Плеханову и его единомышленникам Англия с соизволения королевы дала крейсер для возвращения в Россию. И эскорт миноносцев, чтобы защитить их от нападения бошей. А нас они не пропустят, ведь мы за «долой войну»… Нет, как можно скорее к Владимиру Ильичу — там все станет ясно!

Елена продолжала работать в библиотеке, но для Григория это стало невозможным. Он бегал по городу как одержимый, часами ожидал поступления свежих телеграмм у подъездов редакций. Ввязывался в бесконечные споры в рубакинском кабинете, где теперь и днем и ночью толпились эмигранты. Стало известно, что по просьбе Владимира Ильича Фриц Платтен хлопочет перед германским посланником в Берне о пропуске эмигрантов через Германию. Это вызывало бесконечные раздоры. Оборонцы считали, что ехать через Германию, продолжавшую воевать с Россией, равносильно измене родине, что это предательство и подлость.

Спорили на улицах, в кафе и ресторанчиках, у газетных стендов, на почтамте, спорили везде.

Елена похудела и измучилась за две недели, измучилась не так за себя, как за Григория: он буквально не находил себе места, не ел и не спал, и, может быть, это кончилось бы для него серьезным приступом болезни, если бы однажды он не ворвался в «ласточкино гнездо», прыгая по лестнице через три ступеньки и крича:

— Через полтора часа — в Берн! Ильич там! Завтра — в Россию!

Инессы не оказалось дома, они увидели ее только у окошечка кассы Кларанского вокзала — покупала билет в Берн. 

— Значит, Ильич добился: Германия пропустит! — твердила она, комкая кружевной платочек.

От Кларана до Берна около восьмидесяти километров. Три часа пути показались Григорию годом. Всю дорогу он простоял у окна, глядя на пробегавшие мимо, уже в дымке предвесенней зелени, холмы и долины, на домики под красными черепичными крышами. Кто знает, может быть, больше никогда не придется увидеть эти места.

В Ромоне и Фрибуре поезд останавливался, и Григорий выскакивал на перрон и покупал газеты. В последнем номере «Пти паризьен» натолкнулся на телеграмму о том, что Временное правительство проезжающих через Германию эмигрантов собирается объявить изменниками. Вернувшись в вагон, Григорий протянул газету Инессе и Елене:

— Читайте и устрашайтесь, государственные изменницы!

Но угроза не пугала, казалась нереальной — верилось, что все будет хорошо.

Огненный отблеск вечера еще пламенел на вершинах гор, когда дребезжащий фаэтон остановился перед подъездом Бернского фольксхауза. Григорий даже не помог сойти Елене и Инессе, а, сунув извозчику деньги и не дождавшись сдачи, взбежал на крыльцо. В просторном фойе он еще от двери увидел Надежду Константиновну — она стояла в кучке эмигрантов. Многих из них Григорий знал. Здесь были Харитонов, Миха Цхакая, Мирингофы. Надежда Константиновна что-то говорила, улыбаясь милой всегдашней улыбкой.

Но вот она увидела спешащих к ней Инессу и Елену и, осторожно раздвинув толпу, пошла навстречу. Григорию показалось, что на глазах у нее блестели слезы.

Здороваясь со знакомыми, Григорий искал глазами Владимира Ильича, но его в фойе не оказалось: в соседней комнате он писал прощальное письмо к швейцарским рабочим и послание товарищам, томящимся в плену. Когда он вышел в зал, держа исписанные листочки в руке и отыскивая глазами Платтена, Григорий рванулся к нему. И Ильич издали заметил его и помахал листочками.

— Здравствуйте, товарищ Григорий! — Стремительными шагами он подошел, крепко стиснул ему руку. — Кончились наши каникулы! Теперь дел у нас будет выше головы! Сейчас — на вокзал!

За высокими окнами чернильно густела ночная тьма, потом она стала редеть, таять, а разговоры и шум на вокзале не утихали. Собравшиеся жалели большевика Каспарова, умиравшего в Давосе, вспоминали Брауна, пытавшегося пробраться в Россию на нейтральном коммерческом судне «Сара», потопленном немцами в Балтийском море, упрекали Мартова и его единомышленников, не решавшихся ехать в Россию через Германию.

Уставшая от волнений Надежда Константиновна увела Инессу и Елену в угол зала и, сидя там, в стороне от шумной эмигрантской братии, негромко и неторопливо, словно думая вслух, рассказывала:

— Да, вторая наша эмиграция была Володе чрезмерно тяжела. Когда после пятого года приехали сюда, он с такой горечью говорил: будто в гроб приехал ложиться… Да еще моя базедка его расстраивала и мамина болезнь и смерть: сейчас конец марта, как раз два года, как она умерла. Просила, чтобы сожгли, а не закапывали. Помню, за день до смерти потянуло ее в лес. Пошли мы с ней, посидели на лавочке, а потом она еле дошла домой, и на другой день началась агония… Так что, друзья, остается здесь у меня родная могила. А маме так хотелось вернуться в Россию!

Инесса осторожно поглаживала припухшую, со вздувшимися венами руку Надежды Константиновны.

Их, решившихся, несмотря на угрозы Временного правительства, ехать через Германию, собралось на Бернском вокзале больше тридцати человек. И все они с нетерпеливым ожиданием поглядывали на Фрица Платтена, взявшего на себя заботы о переезде. Он то и дело пробегал по залу со сбившимся на сторону галстуком.

— У большинства из нас нет денег на дорогу, — объясняла Елене Надежда Константиновна, провожая Платтена благодарным взглядом. — Фриц одолжил в кассе своей партии три тысячи франков. На них и едем.

Потом Надежда Константиновна рассказывала, как мучился и метался Ильич в поисках способа вернуться в Россию.

— Верите ли, то мечтал связаться с контрабандистами, то собирался ехать под видом глухонемого шведа. А я говорю: уснешь в вагоне, приснятся тебе меньшевики — и начнешь ругаться. И пропадет конспирация. Ну, теперь, слава богу, все позади… Боюсь, однако, как бы не схватили его в Питере, когда приедем. Ведь все эти керенские и милюковы люто ненавидят его.

Рано утром в предрассветном тумане, поеживаясь в легких плащах и пальто, эмигранты прошли по пустынному перрону к ожидавшему их вагону. Это оказался «микст», смешанный пассажирский вагон, — половина мягких мест, половина жестких. Необычайно возбужденные пассажиры разместились и столпились у окон. Темнели мокрые от росы островерхие крыши, далеко на юге светились нагромождения гор, розовеющие обращенными на восток гранями ледников.

Стоя у окна и глядя последний раз на белокаменное здание Бернского вокзала, Владимир Ильич полушутя, полусерьезно спросил Платтена:

— Так какого же вы, Фриц, мнения о нашей революции?

Платтен стал серьезным, в глазах его появились озабоченность и тревога.

— Вполне разделяю ваши взгляды, Владимир Ильич, на методы и цели революции, — необычно растягивая слова и словно с неохотой ответил он, — но… как борцы вы представляетесь мне чем-то вроде гладиаторов Древнего Рима, бесстрашно, с гордо поднятой головой выходящих на арену, навстречу смерти…

— Ну, это мы еще посмотрим — насчет смерти! — захохотал Ленин, и все стоявшие рядом засмеялись. — Нам теперь, дорогой Фриц, нельзя умирать!

Пока эмигрантский «микст» мчался по Швейцарии, вдоль прыгающих по камням белопенных рек, среди виноградников и садов, все видимое из окон выглядело идиллически спокойно и мирно.

Удушливое, жестокое дыхание войны ворвалось в вагон сразу же, как только пересекли границу, и врывалось в течение трех дней, несмотря на то что никто, кроме Платтена, не выходил из вагона, пока поезд с утомительной медлительностью пробирался в сторону моря, к немецкому порту Засниц.

На швейцарской границе в «микст» сели два молчаливых, словно немых, немецких офицера. Их купе, крайнее в дальнем конце, отгораживалось от остального вагона проведенной на полу меловой чертой — через нее, за исключением Платтена, никто ни разу не перешагнул.