И снова вернулась к Григорию жажда деятельности. По вечерам, когда домик Кузьмича засыпал, он подолгу засиживался за столиком на кухне — писал при свете керосиновой лампешки статьи в «Правду» и «Просвещение», подписывая их «Григорий Чунский». С каждым днем возвращались и крепли силы — уже совсем недалеким казался день, когда можно будет рвануться на запад.
25. ПОБЕГ
И день настал. Июнь четырнадцатого года стоял теплый, жаркий, дождей не было, и даже по ночам землю окутывала душная и пыльная, словно в августе, пронизанная звездами тьма.
В одну из таких ночей в полуверсте от вокзала товарищи провожали Григория — он тайком садился в стоявший в тупике товарный состав, отправлявшийся в Челябинск и дальше — в Самару. Знакомый кондуктор согласился посадить его в пустой товарный вагон.
Букин по состоянию здоровья не мог пуститься в трехтысячеверстный путь, у Гвоздикова все еще не зажила нога, — провожали они Григория с завистью.
Маслено поблескивали в темноте рельсы, гудели у ремонтных мастерских маневровые паровозы, красной башней вздымалась кирпичная, недавно построенная водокачка. Мерцали красные и зеленые огни стрелок. Пахло углем, нефтью, дымом далекого таежного пожара.
Садиться в пассажирский поезд, даже переодевшись и в гриме, Григорий не решился: телеграмма о побеге и розыске могла полететь следом, и полиция опознала бы его. За два дня до побега он побывал в больнице, и по Иланской пустили слух, что Багрова снова кладут лечиться. Это могло отвлечь внимание надзирающего над ссыльными начальства.
— Ну, Гришенька, дай я тебя поцелую напоследок, — растроганно бормотал Букин, обнимая товарища. — Увидимся ли еще? Привязался, прикипел я к тебе сердцем, так бы и сам рванулся.
— Вырветесь и вы!
— Поскорее бы! А ты в Питере осторожней будь. А то, ежели сцапают, зашлют после побега в дикую даль…
— Бог не выдаст — свинья не съест! — посмеивался Гвоздиков и тоже тянулся обнять Григория. — Не робей, Гриша! Я, наверно, тоже недолго здесь выдержу. Подамся в Питер, к дружкам. А то и через границу — Владимира Ильича хоть одним глазком повидать бы!
К эшелону подавали паровоз, лязгали буфера и крюки сцепления. Что-то неразличимое кричал вдали требовательный гортанный голос.
Стоявший рядом с прощающимися кондуктор с еще незажженным фонарем в руке встревоженно вгляделся в темноту: под чьими-то неторопливыми шагами шуршала галька.
— Сидай, товарищ! — подтолкнул он беглеца к черной щели полуоткрытой двери. — Не ровен час…
Последние объятия, торопливые поцелуи и осторожное поскрипывание дверного ролика, скользящего по железной полосе.
— Вот и все, — грустно сказал Букин.
— А ты не жалей, Михаил Ильич, а завидуй. Авось вырвется Гришуха. Если, конечно, на границе не возьмут… Пойдем-ка, Михаил Ильич, на перрон, пошатаемся там, пока Гришухин товарняк не пройдет…
На перроне оказалось малолюдно, но неусыпные стражи порядка, побрякивая шашками и позванивая шпорами, и филеры в штатском маячили, как всегда, на местах — через полтора часа должен был пройти иркутский поезд на Москву.
Букин и Костя, притаившись в тени, подождали, пока мимо, тяжело пыхтя, не прошел увозивший Григория товарный состав. Потом, пожав друг другу руки, разошлись в разные стороны.
О приключениях, которые Григорию пришлось пережить в пути от Канска до Питера, можно было бы написать отдельную книгу. Он не успел еще отъехать и сотни верст, как вдогонку ему и во все стороны полетели телеграммы с описанием его примет, с грозными приказами во что бы то ни стало разыскать, задержать и препроводить означенного государственного преступника обратно, к месту назначения. И если бы не проводники и кондуктора, передававшие его, как говорится, с рук на руки, вряд ли ему удалось бы благополучно добраться. Но железнодорожники еще хорошо помнили декабрь пятого года и карательные поезда Меллер-Закомельского и Ренненкампфа, виселицы и расстрелы вдоль всей Транссибирской магистрали, — ненависть их к палачам еще не успела, не могла успеть остыть.
Григорий ехал полузасыпанный углем на паровозном тендере, ночевал в каморках путевых обходчиков, в квартирах безвестных кочегаров и машинистов, чьи имена из-за нервного напряжения не удерживались в памяти. Не доезжая больших станций, высаживался и нередко шагал пешком десятки верст, с тем чтобы позднее снова вскарабкаться на ожидавший где-нибудь в тупике товарняк.
И как ни хотелось ему побывать у родных, поцеловать старенькую мать, он не мог себе это позволить — где-где, а уж возле дома родни и самых близких друзей наверняка ожидает засада. Снова попадать в руки властей Григорию никак не следовало. Если бы поймали, наверняка загнали бы в еще более далекие места, чем енисейская. А он чувствовал, что не выдержит ссылки ни года больше — сломается, сойдет с ума.
От Москвы до Питера ехал кружным путем, через Ржев, Великие Луки и Дно, и ехал не в качестве пассажира, а под видом кочегара, — ему дали в пути заношенную, черную от угля робу, и он, сам весь черный и чумазый, копошась у пылающей топки, чувствовал себя надежно защищенным от филерского ока. Потом, уже за границей, не раз шутил, что из него, пожалуй, получился бы неплохой кочегар…
И все же в самом конце пути он чуть было не попал впросак: в Петербурге, на набережной Екатерининского канала, накануне отъезда столкнулся лицом к лицу с Женкеном — тот шел под руку с Асей Коронцовой.
В руке у Женкена посверкивала бронзовым набалдашником неизменная трость, но одет он был не в студенческий сюртучок, а в щегольской новенький вицмундир какого-то гражданского ведомства — Григорий не успел разглядеть какого.
На Асе, затеняя лицо, светлела широкополая шляпа с голубой лентой, и в левой руке она несла две теннисные ракетки. Ася, пожалуй, почти не изменилась за эти пять лет, только чуть пополнела и в манере держать себя у нее появилась ласковая и гордая уверенность, которую обычно сообщает людям сознание твердого положения в обществе.
У Григория все было готово к дальнейшему следованию, — питерские товарищи, с которыми ему удалось связаться, достали фальшивый паспорт и немного денег, договорились о том, что его будет ждать проводник, который проведет беглеца тайными тропами по болотам через границу.
Увидев в двух шагах Женкена и Асю, Григорий вздрогнул и на секунду остановился, и именно эта мгновенная остановка заставила Асю взглянуть на него. Григорий увидел, что она его сразу узнала, — темные искры не то страха, не то радости пролетели в глубине ее зеленоватых глаз, и, словно ища защиты, она схватила Женкена за руку:
— Жорж!
— Что, милая?
Она не ответила, и, проследив направление ее взгляда, Женкен увидел отклонившегося к чугунной решетке канала Григория. Темные щегольские усики, которые Женкен теперь отрастил, поднялись, обнажая пожелтевшие зубы.
— А-а! Коллега Багров! Давно ли в наших палестинах? Неужели попали под амнистию в прошлом году?
— А вы в самом деле думали навечно похоронить меня где-нибудь в Нерчинске? — с трудом улыбаясь, спросил в свою очередь Григорий. — Ведь вы сами, помнится, не раз напоминали о гуманизме нынешнего государя императора. Высочайшая, августейшая милость, как видите, распространилась и на меня. Перестав улыбаться, Женкен смотрел в упор, и глаза его становились все напряженнее и жестче.
— Та-а-ак, та-а-ак… — протянул он.
Григорий заметил пристальный, ищущий взгляд своего недруга, устремленный через его плечо в сторону Невского, и тоже оглянулся. К счастью, набережная была безлюдна.
— А вас, Асенька, кажется, можно поздравить с законным браком? — усмехнулся Григорий, кивнув на обручальное кольцо. — Что ж, поздравляю! Рад за вас. Только… Как это у вашего любимого Ницше сказано? Дай-ка бог памяти. А-а! «Каждый идет на свою высоту на своих ногах. Хромой человек, ты сел на коня и быстро поднимаешься на свою высоту. Не забудь — твоя хромая нога едет вместе с тобой. Ты поднимешься на свою высоту, слезешь с коня, и ты спотыкнешься!» Так, кажется? Не ручаюсь за текстуальную точность, но за точность смысла — да! — И, уже раскаиваясь в душе, чувствуя на лице ненавидящий взгляд Женкена, он приподнял над головой поношенный, затрепанный картуз: — Имею честь, господа.
