— Грамотные? — спросил фон Лауниц арестованных.

— Не умудрил господь, ваша светлость, не уподобил, — торопливо закланялся старик. — Крестиком расписуемся… А грамотку сию на курево берегли.

— Фамилия как?

— Архиповы мы, ваша светлость, Архиповы. А по имени меня Сысоем звать, ваша светлость. А это племяш мой, Никандра.

— Что же вы, Архиповы, бунтуете, царевых врагов радуете? — помолчав, хмуро спросил губернатор. — Ну, что теперь с вами делать, темные вы лбы? Жиды листы подметные пишут — читаете! Бунтуете!

— Какой бунт, ваша светлость? — ссутулившись, заторопился старик, зябко шевеля плечами. — Руки бы развязать, затекли вовсе. А? Дозволь, милый.

Фон Лауниц кивнул стражнику, и тот с трудом развязал туго затянутый узел.

— Благодарствуйте, ваша светлость! Уж до того затянули вервие — моченьки никакой не было. А что касаемо бунту, так какой могет быть бунт, ваше сиятельство? Я уж это лето двоих внуков на кладбище отнес, попухли с голоду и померли, не дожив. И еще двое предвидятся… Ну и пошли мы, значится, к их сиятельству до новины просить — хучь бы которых от погибели спасти. А он на нас собак. Да управитель с ружьем выскочил, пух-пух в воздух. Ну и опять мы — домой. А дома чего? Голодные, сказать, рты… В лежку лежат, смерти ждут… Внученька у меня, ваше сиятельство, так она в руки мне глядит, ждет: принес чего, деда? А чего же я ей принесу, ежели меня, скажем, собаками — последние порты в клочья пустили? Она уже вовсе прозрачная стала, что свечечка восковая, только глазки и живут. «Принес чего, деда?» А я? Мне либо хлебушка ей корочку достать, либо вожжи через стреху перекидывать. Вот гляди, я перед тобой на коленки валюсь — спаси ты мою внученьку за ради христа! Ить у нас не то лебеду, кошек там да собак едят, у нас же, милый, покойников на кладбище раскапывают. Ну прикажи, ваше сиятельство, прикажи мне полпуда муки выдать, я тебе вечный раб буду, я за тебя в любой огонь полезу… — Стоя на коленях, старик тянул к губернаторскому столу огромные руки. — Имей ты человечество, милый. Бунт! Какой бунт, ежели душа с горя заходится, ежели нету ей никакого пропитания!

Луженовский встал и, с усмешкою склонив голову, сказал фон Лауницу:

— Не кажется ли вам, ваше превосходительство, излишним сие представление? Будучи пойманы, бунтовщики почти всегда становятся казанскими сиротами: дескать, повинную голову меч не сечет… Со старикана, конечно, взять особо нечего — темнота, а вот вы этого Микулу Селяниновнча поспрошайте, как он изволит насчет чужой собственности помышлять.

Молодой арестант неожиданно улыбнулся разбитыми губами.

— В корень глядишь, ваше благородие! — Он мотнул головой, откидывая упавшие на лоб черные, мокрые от пота волосы. — Со мной разговору, как с Сысой Спиридонычем, не получится. Вы считаете: вам бублик, а нам от него дырку. А где же справедливость? Нету ее! Вон, пошли питерские рабочие за справедливостью к царю-батюшке. И ведь не с бунтом пошли, а с молитвой. С иконами. С царскими патретами. А им чего? Сколь тысяч постреляли!

— Довольно! — крикнул фон Лауниц, вставая. — Митенька!

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Скажите на кухне, чтобы старику дали полпуда муки. И пусть отправляется домой. Пусть знает, что не враги его управляют государством, а люди, сочувствующие народу в посланном ему богом несчастье… Слышал, что я сказал, старик?

Тот снова повалился на колени.

— Спаси тебя господи, барин! Спаси и помилуй! И детям и внукам накажу бога молить… Полпуда — это ежели с лебедой, так это же я всей семьей месяц житель! А там, глядишь, картоха. Господи боже ты мой!

Молодой арестант смотрел на старика с жалостью.

— А мне, превосходительство и благородия, не иначе как прямиком в казенный дом?

— Так ты же, Никандр Архипов, человеческого языка все равно не понимаешь, — усмехнулся Луженовский. — Врежут тебе, любезный, сотенку-другую плеточек — шелковый станешь. Да еще по Владимирке прогуляешься.

— И то! — почти добродушно рассмеялся Никандр. — Самая торная, самая топтанная в Расее дороженька!

— Уведите! — приказал фон Лауниц.

И пока стражники выталкивали Никандра Архипова, старик продолжал ползать возле письменного стола.

От губернаторского дома до тюрьмы стражники вели Никандра посередине улицы, встречные останавливались и долго смотрели вслед. Сытый купчина, подбоченясь в дверях лавки, одобрительно кивал:

— Там отучат бунтовать, милый, отучат на чужое зариться!

Стоя у ворот своего дома, Гриша тоже увидел арестованного и стражников и тоже смотрел, пока они не скрылись за углом. Стоял и думал, что сейчас этого избитого крестьянского парня, может быть, посадят в одну камеру с Вадимом Подбельским, потом их осудят при закрытых дверях и погонят по каторжным этапам.

Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Григорий дошел до угла и медленно побрел следом. И провожал арестованного до самой тюрьмы.

До назначения на губернаторский пост фон Лауниц занимался доступными ему экономическими исследованиями, — это давало ему право считать себя знатоком земельного вопроса. Он знал: в Тамбовской губернии около трех миллионов крестьян владеют таким же количеством земли, какое принадлежит владельцам трехсот с лишним имений. Бедняцких семей в губернии насчитывается куда больше половины, живут в ужасающей нищете, мрут, как мухи.

Цифры мелькнули в памяти губернатора, пока Митенька подталкивал плачущего старика к двери.

— Милостивцы! Милостивцы! — бормотал тот, размазывая по грязным щекам слезы.

Наконец тяжелая, обитая кожей дверь закрылась.

Фон Лауниц жестом пригласил оставшихся в кабинете к столу:

— Что будем делать перед лицом надвигающейся от Саратова орды?

— Я полагаю, ваше превосходительство, — со всегдашней своей иронической усмешкой протянул Луженовский, — что беспокоиться нечего. Бегущие от господина Столыпина мужики ненавидят своих помещиков, зарятся на их хлеб, считая его своим. На тамбовской земле они рассеются, ваше превосходительство.

— Полагаете?

— Убежден-с. Я знаю психологию этого сброда: каждый заботится только о себе. Гораздо более серьезная опасность — писульки, сочиняемые, нет сомнения, весьма грамотными людьми, вроде того же Подбельского. — Луженовский ткнул пальцем в листовку. — Нынче ночью в железнодорожных мастерских такие на всех стенах расклеены. Служба доносит — возбужден народ чрезвычайно.

Фон Лауниц вопросительно глянул на полицмейстера, тот неподвижно смотрел в стол. Обрюзгшее, одутловатое лицо, седой ежик волос, усталые, больные глаза. Тоже досталось ему в это лето как миленькому! Одна история с Вадимом Подбельским, сбежавшим в марте из полицейского участка, чего стоила! А теперь понаехали из Петербурга и Москвы студенты, мутят и рабочих, и гимназистов, и в реальном училище. В рукописных копиях распространяют статью Максима Горького, где черным по белому написано: «А так как Николай II был осведомлен о миролюбивых намерениях его бывших подданных, безвинно убитых солдатами, — мы и его обвиняем в убийстве мирных людей». Так и разрастается смута!

— Я думаю, ваше превосходительство, что своими силами нам не справиться, — равнодушно и безжизненно заговорил полицмейстер. — Необходимо потребовать присылки надежных частей… И прошу, ваше превосходительство, принять у меня ходатайство об отставке. По причине нездоровья.

— Исключено, Павел Касьянович! — резко бросил фон Лауниц, отодвигая кресло и вставая. — Это-с дезертирство! Да! И потом, я не полномочен принимать у вас отставку. Извольте обратиться по инстанции, в департамент полиции, к господину Вуичу. Этак, батенька, мы все разбежимся и дадим мятежникам торжествовать победу… Нет-с! Извольте сегодня же отправляться в этот проклятый Борисоглебск. А оттуда — в Кирсанов, навстречу саратовским ордам! Да-с! Перед лицом охвативших губернию волнений я могу оценивать ваш поступок как позорный и недостойный мундира! Да-с! Возьмите вашу реляцию, и будем считать, что ее не было.