Григорий слушал полубезумный шепот соседа и начинал понимать, зачем его посадили в одну камеру с Балабиным. Хотят показать, что ему не устоять против следствия, что они «расколют» и его, заставят признаться и назвать оставшихся на воле товарищей, — ведь даже такие, как Балабин, прошедшие все тюремные огни и воды, ломаются и сдаются…

К счастью для Григория, за Балабиным скоро пришли — «собирайся с вещами» — и увели. И больше никогда Григорий не слышал его имени.

Подъем, поверка, завтрак, обед, прогулка в обнесенном высоким забором закуте, снова поверка, отбой… Дни, одинаковые и монотонные, как дождевые капли. И — мысли. И чаще всего — о матери, о том, как разрывается, как болит у нее сейчас сердце, о горе, которое он ей причинил.

Ему снились родные, особенно часто мама. Он представлял себе, как всполошилась она, когда узнала о его аресте, как с судорожной торопливостью складывала дрожащими руками в маленький саквояж дорожные вещи, как боялась опоздать. Куда опоздать? Ей уже, наверно, мерещатся всякие ужасы, включая виселицу.

Такие мысли одолевали по ночам, прогоняли сон, а утром Григорий вскакивал, когда ключ надзирателя скрежетал в замке двери… Ведь рано или поздно она должна была приехать, мать, — может быть, и сейчас уже обивает начальнические пороги, умоляя разрешить свидание. Потом она, вероятно, прорвется в зал суда. Пустили же на суд мать Александра Ульянова и родных Генералова и Шевырева, а у них обвинения были пострашнее, чем у Григория. Хотя ему и инкриминируется «состояние в преступном сообществе, ставившем себе целью изменение государственного строя», «подготовка вооруженного восстания» и «организация беспорядков».

Наконец из тюремной библиотеки Григорию стали давать книги. И хотя набор чтива был убогий и сугубо верноподданнический, все же можно было получить книги по всеобщей и русской истории, учебники иностранных языков, дозволенную тюремной цензурой беллетристику. И, как ни трудно было на первых порах, Григорий скоро взял себя в руки и целыми днями сидел над всевозможными фолиантами, вбивая себе в память немецкие и французские вокабулы, погружаясь в дебри многочисленных времен английского языка.

Следствие его не волновало. Он понимал, что отрицать все просто бессмысленно, только надо не называть имен тех, кто остался на воле… А исход суда угадывался: по всей вероятности, «за состояние в преступном сообществе» дадут ссылку — енисейскую или якутскую.

Скоро представилась возможность получать книги и с воли. На третьем месяце заключения Григория впервые позвали на свидание, и он шел туда с колотящимся сердцем, думая, что мать все-таки прорвалась к нему сквозь тюремные барьеры.

— А кто ко мне пришел? — спросил он выводного у комнаты свиданий

— Невеста, — равнодушно буркнул пожилой бородатый выводной. — И как они вас не бросают, невесты и жены? Так и так закатают тебя на десяток годов — что ей за интерес? Эх, вы! Пользы своей не бережете, хотя и ученые.

В комнате свиданий Григорий оказался один, но по другую сторону двойной решетки, прижавшись лицом к черным прутьям, стояла незнакомая белокурая девушка, одетая по-весеннему легко и светло. Тоненькие пальцы сжимали ржавую перекладину решетки.

— Вы? Ко мне? — неуверенно спросил Григорий, оглядываясь на выводного, усевшегося на стуле между решетками и раскуривавшего папироску. Он даже не знал имени своей неожиданной «невесты».

— Да. Я, Гриша, хотела прийти раньше, но, знаете, не давали свидания.

— Да, да, догадываюсь.

С этого воскресенья Григорий и стал получать книги с воли, — «невеста» доставала ему все, что он просил и что могло пройти через руки тюремного начальства. Монотонная непрерывность его тюремного бытия оказалась нарушенной — теперь каждая неделя завершалась воскресным днем, таившим в себе особую прелесть еще и потому, что между Григорием и белокурой «невестой» по ту сторону решетки никогда не было сказано ни одного нежного слова.

Позже его стали водить на свидание не одного, а вместе с другими арестантами, но среди них он ни разу не видел знакомых — администрация ревностно следила, чтобы обвинявшиеся по одному делу не встретились. Только раз совершенно неожиданно Григорий заметил в толпе разговаривающих через решетку знакомое лицо, — оказывается, давний друг их семьи, Михаил Ильич Букин, тоже состоял жителем Шпалерки.

А потом, в пасхальное воскресенье, он увидел за решеткой мать. Похудевшая, во всем черном, словно она заранее обрекла себя на траур по сыну. Он кричал ей ласковые слова, а она молча смотрела и смотрела, будто хотела насмотреться на всю жизнь.

Наконец сказала чуть слышно:

— Гришенька! Сынок!

Так неизмерима была нежность и жалость, звучавшие в этих словах, что Григорий почувствовал, как у него спазмы сжимают горло. На голове у матери сквозь черную кружевную накидочку, знакомую Григорию с детства, серебрилась в белокурых волосах седина, которой раньше не было, в дрожащей руке — черный старомодный ридикюль, в нем она носила носовой платок, кошелек, очки.

— Я здоров, мамочка. Все хорошо! — кричал Григорий, стараясь, чтобы мать хорошо слышала его голос сквозь наполнявший комнату свиданий шум.

— Да, да, — кивала она, и бисерные слезинки катились по пергаментным измятым щекам. — Да, да, дорогой…

Уходя из комнаты свиданий, Григорий с порога еще раз оглянулся и в последний раз увидел за прутьями решетки белое лицо матери и ее глаза, полные слез.

И потом долго, несколько недель, по ночам, стоило только закрыть глаза, перед ним вспыхивал этот нестерпимый, налитый нежностью и тревогой блеск.

Дни. Дни. Дни… Из них набежал год, сложилось два.

Отсчитывая полдни, бухала пушка на Петропавловской крепости. По вечерам доносился в камеру благовест ближней церквушки. Падал за окошком невесомый снег. Сорился сквозь частое сито осенний дождь. По-летнему играло солнце.

Когда Григория вели по коридору, он мельком видел из окон тротуар на той стороне Шпалерной. Там шли люди, прыгала с разноцветным мячом крошечная девчушка, молодая женщина катила детскую коляску.

Кусочек свободной жизни оставался перед глазами Григория всего две-три секунды, но как тоскливо сжималось после них сердце! Казалось непостижимым, что совсем неподалеку шумит Литейный, а направо, за углом Шпалерной, почти сразу открывается глазу «державное теченье». Пойти по набережной влево — на той стороне Петропавловка, а дальше, на Васильевском, — университет, где, наверно, все уверенней распоряжаются женкены и цорны… «Ночь после битвы принадлежит мародерам!»

Мир продолжал жить. Корчилась в крови убитая с помощью николаевских штыков иранская революция. Пробивался сквозь льды Антарктики на своем утлом «Нимроде» бесстрашный Шекльтон. Гремел, покоряя полмира, шаляпинский бас. Подбирался к ступенькам царского дворца «святой старец» Распутин. В России приводился в исполнение пятитысячный с 1905 года смертный приговор.

Дни… Дни… Дни…

Томительные дни тюремного плена, бессонная тоска по воле, по теплому дружескому рукопожатию, по плеску волны, по зеленому березовому листу.

Спасали книги. Многие из них, передаваемые с воли, проскальзывали мимо рук тюремщиков благодаря обманчиво миролюбивым заглавиям — не все понимали взрывную силу страниц Декарта и Спинозы, Спенсера и Вольтера, зато — смешно! — безобидному «Восстанию ангелов» не удавалось перешагнуть порог камеры — не потому ли, что само слово «восстание» напоминало декабрьские дни пятого года?..

Тяжелые переплеты распахивались перед Григорием, как ворота в прошлое мира, — через его руки за время тюремного сидения прошли восемнадцать томов «Всемирной истории» Шлоссера и двенадцать томов Гельмольта. Он поражался, как мало до тюрьмы знал. История в официальном ее звучании представлялась чередованием фараонов и шахов, царей и королей, завоевателей и полководцев. Но за этим чередованием безмолвно скрывалась жизнь бесчисленных множеств людей, за каждым из увековеченных историей имен Григорию виделись необозримые поля безымянных могил, угадывались истинные причины катастроф истории…