Это произошло в тот вечер, когда Григорий впервые приехал в Петербург. Ему так не терпелось окунуться в студенческую жизнь, что он отложил на время свои книги и поехал еще не поступать, а просто посмотреть.

Петербург ошеломил его своей строгой красотой, архитектурными ансамблями Росси и Кваренги, Растрелли и Воронихина. От Николаевского вокзала Гриша пошел пешком по Невскому, потом долго стоял на площади Исаакиевского собора, у вздыбленного Фальконетом коня, прогулялся по набережной Невы. Река в тот ненастный день текла свинцово тяжело, белея барашками пены, — ветер, сильный и порывистый, дул с моря. Плескались у гранитного парапета сизые валы. Гриша подумал, что, если ветер не утихнет два-три дня, случится наводнение вроде описанного Пушкиным: «…гробы с размытого кладбища плывут по улицам…»

На той стороне Невы, с трудом различимое сквозь серый туман, виднелось здание университета. И, едва увидев его, Гриша заторопился к мосту, за которым вонзались в облачное небо ростральные колонны. Ниже по течению Невы смутно вырисовывались в тумане силуэты кораблей.

Университет шумел тысячами голосов, и Гришу поразило обилие в студенческой толпе рабочих — мятые картузы, заношенные, засаленные пиджаки, темные и худые лица.

Никого ни о чем не спрашивая, он прошел вдоль стены университета, затем, увлекаемый толпой, оказался внутри здания, в огромном актовом зале.

Актовый зал был полон. Женщин в Петербургский университет не принимали — их принимали только в Харьковский и Варшавский, но здесь в толпе мелькало много девичьих лиц. В ту осень совет профессоров отклонил заявления 194 абитуриенток, и они теперь обивали пороги университета, надеясь на отмену решения.

Когда Гриша протиснулся в зал, на кафедру стремительно поднимался белокурый стройный студент.

— Господа! — крикнул он, поднимая руку со смятым газетным листом.

Гудевший и звеневший молодыми голосами зал постепенно затих.

— Кто это? — спросил Гриша стоявшего рядом с ним смуглого, черноволосого студента.

— Бервиль. С юридического.

Потрясая газетным листом, Бервиль крикнул еще раз:

— Господа!

— Слушайте! Слушайте!

— Нам с вами, господа, с кафедр университета много лет читают лекции об истории и догмах римского и русского права, читают энциклопедию права. Профессора Гримм и Дерюжинский, Пергамент и Петражицкий произносят громкие слова о праве, а никакого права в России нет! Нет, кроме права безнаказанно убивать ни в чем не повинных людей, права, предоставленного палачам в полицейских и жандармских мундирах.

— Правильно, Сергей! — кричали в зале.

Оттолкнув Бервиля, на кафедру выскочил студент с маленькой темной бородкой.

— Господа! Товарищи! — срывающимся голосом крикнул он. — Только что рядом с университетом, в Тучковом переулке, городовые и дворники зверски избили трех студентов с физико-математического! Предлагаю бастовать в знак протеста! Бастовать, товарищи!

Опять зал гудел тысячами голосов, только небольшая кучка, толпившаяся у одного из окон, враждебно и выразительно молчала.

Оглянувшись, Гриша едва не вскрикнул от удивления: в центре этой кучки мелькнуло бледное, обрамленное черной курчавой бородкой лицо Женкена, наискось пересеченное черной повязкой, скрывавшей выбитый глаз. Так вот где им довелось встретиться!

— Черная сотня истязает наших товарищей, — продолжал студент, — а архимандрит Арсений отправляется к патриарху Иерусалимскому просить благословения Союзу русского народа! Неужели мы будем молчать, когда новый устав превращает университет в тюрьму?

Тревожно поглядывая на распахнутые двери актового зала, проходили по коридорам профессора: вот-вот должен был начаться внеочередной профессорский совет. Важно и солидно прошествовал аккуратнейший Бодуэн де Куртене с историко-философского; просеменил, поблескивая золотой оправой очков, миниатюрный Мен-Си-Шоу; не уступая никому дороги, прошелестел шелковой рясой, неподвижно глядя перед собой, протоиерей Рождественский.

А с кафедры актового зала снова звучал голос Бервиля:

— Теперь несколько слов о наших студенческих черносотенцах… Они направили на высочайшее имя телеграмму о том, что Студенческий отдел Союза русского народа сделает все от него зависящее для наведения в университете порядка… Сегодня стало известно, что на телеграмме, подписанной Женкеном и его соратниками, монаршей рукой начертано: «Искренне тронут и благодарен». А какого порядка хочет добиться для университета Студенческий отдел так называемого Союза русского народа, это, надеюсь, пояснений не требует. Предлагаю сходке потребовать от Женкена и его молодчиков покинуть зал, если они не желают быть выкинутыми силой. Принято?

— Гони в шею! — крикнул кто-то впереди Гриши.

— Вон! Во-о-он!

Женкену и его друзьям ничего не оставалось, как удалиться. Они ушли сквозь враждебно расступавшуюся толпу.

И опять Гриша посмотрел на Женкена — тот уходил, оглядываясь на шумящий зал и улыбаясь злой и самоуверенной улыбкой.

Потом на кафедру взбежал длиннорукий рабочий с всклокоченной бородкой.

— Вы здесь, братцы, шумите и шумите, а кровь рабочая как текла, так и продолжает течь. Давно ли полковник Семеновского полка Риман пострелял без суда сто пятьдесят человек на станциях Казанской дороги от Москвы до Голутвина? А? И моего самого дружка, машиниста Ухтомского, угробили. Генералы Ренненкампф и Меллер-Закомельскнй на транссибирской железке уничтожили нашего брата многие тысячи. А вы всё разговаривали да разговаривали! Сколько же терпеть?

Смуглый студент мельком оглядел Гришу, спросил, щуря синеватые глаза:

— С какого факультета? Что-то я вас не знаю.

— Только что из Москвы.

— Принят?

— В будущем году приеду поступать. Сейчас экстерном за гимназию сдаю.

Студент оказался с юридического, куда собирался поступать и Гриша. Корней Кожейков сразу располагал к себе, и Гриша почувствовал, как будто он давно знал Корнея, как будто они старые друзья.

Но вот что-то случилось. Расталкивая людей, в зал ворвался перепуганный паренек, лицо его горело, словно ему только что надавали пощечин.

— Господа! — закричал он, подняв руки. — Господа! В общежитии юридического жандармы!

Многие рванулись к двери, мимо Гриши пробежал побледневший Бервиль.

Кожейков схватил Гришу за руку, потащил за собой. Они выбежали из здания университета, пробежали мимо столовой.

У дверей общежития, лениво покуривая, стояли два городовых и один из дворников университета, но им не удалось остановить толпу. Оттиснув стражей порядка, студенты ворвались в свои дортуары, где все оказалось раскидано и разбросано, словно после погрома.

Перед жандармским ротмистром, сидевшим у стола посередине зала, стопками лежали тетради и книги. А десятка два жандармов с неистовым рвением рылись в студенческих комнатушках.

Бервиль вбежал в зал раньше Гриши и Корнея и остановился у двери.

Ротмистр встал, оглядел студентов и требовательно спросил:

— Явились? Ну, кто из вас Бервиль, молодцы?

На столе перед ним лежала пачка прокламаций и стояла жестяная банка, наполненная серым порошком.

Бервиль не отозвался. И все кругом молчали. Рядом с Бервилем стояла девушка, невысокая пухленькая блондинка с испуганными глазами.

— Что же вы не отзываетесь, коллега Бервиль? — издевательски спросил из толпы голос Женкена. — Хотите, чтобы за ваши грешки отвечали другие? Трус!

— Женкен подлец! Предатель! — раздались выкрики.

Теперь Гриша мог внимательнее всмотреться в лицо Женкена, которого не видел больше года. Тот стал увереннее и наглее, а черная узенькая повязка, скрывавшая выбитый глаз, придавала ему какой-то пиратский вид.

Белокурая девушка бросилась сквозь толпу к двери, таща за руку Бервиля. Но тот остановился, с презрением посмотрел в ухмыляющееся лицо Женкена.

— Подожди, Айна, — сказал он девушке. — Я не хочу, чтобы этот мерзавец имел право утверждать, что Бервиль трус. — И повернулся к ротмистру: — Что вам угодно?