Высунувшийся из окна паровоза машинист дико закричал, взвизгнула и закрыла лицо ладонями девушка, оба офицера бросились к поезду. Носильщик выронил метлу и стоял с разинутым ртом.

Поезд прошел над тем местом, где лег священник, и, прокатившись немного, остановился. Выпрыгнули машинист и кочегар, а тело, вытянувшееся у рельсов в последнем живом усилии, еще дергалось.

Григорий повернулся и побежал прочь. Корней не мог его догнать.

Забежав за угол, Гриша остановился, и тут его стало тошнить судорожной, выворачивающей внутренности тошнотой.

Подошел степенный, стоявший в сторонке городовой, с укором покачал головой.

— Ай-ай! Совсем молодой, а так нализался! Поди-ка, студенты? Эх, вы!

— Там… человека поездом… зарезало, — с трудом шевеля губами, сказал Корней, и городовой, словно его толкнули, подхватив шапку, мелкой рысцой понесся за угол.

На другой день в «Столичной молве» товарищи прочли набранную мелким шрифтом заметку:

«На Петербургской станции Финляндской ж. д. покончил с собой, бросившись под поезд, пятидесятилетий священник с. Ново-Елизаветинского Днепровского уезда Таврической епархии о. Александр Пономарев. Он положил свою седую голову на рельсы, и колеса паровоза ее отрезали. Старик приехал хлопотать о смягчении смертных приговоров екатерино-славского суда. Потрясенный неудачей, он покончил самоубийством».

Образ этого священника преследовал Григория. Куда бы он ни шел, перед глазами все стояло распластанное на земле тело в поношенной рясе и расплывающееся между рельсами кровавое пятно.

Через день он уехал в Москву.

Григорий в эту осень нередко останавливался перед зеркалом в гостиной, неприязненно всматривался в свое лицо. Ему казалось, что революционер должен быть бесстрашным и мужественным не только по своим поступкам — сам его внешний облик должен свидетельствовать о мужестве и бесстрашии. А у него, у Гриши, было доброе, нежного овала лицо, напоминающее девичье, мягкие, чуть вьющиеся волосы, и в глазах, всегда прикрытых очками, стояло выражение детского доверия и удивления… Он сердито хмурил атласные полоски бровей, тверже сжимал губы и отходил от зеркала. И снова садился за книги.

Он считал, что не сможет стать подлинным борцом, оставаясь недоучкой, не сможет принести большой пользы революционному движению, только нахватавшись верхов, не зная ни истории мира, ни философии, ни одной точной науки. Поэтому он и заставлял себя сидеть за книгами до тех пор, пока не начинала ныть спина, пока не затекали ноги.

Тогда, наскоро перекусив, торопливо накидывал свою гимназическую шинелишку, из которой порядком вырос, и шел к своим новым друзьям.

К этому времени и Таличкина, и Василия выпустили из тюрьмы, для их осуждения не оказалось оснований: синяки и раны Глеба Ивановича легко объяснились пьяной дракой, а арестованные ранее бромлеевские большевики на очных ставках «не опознали» их. Григория радовало, что эти сильные люди относятся к нему со все возрастающим доверием и уважением.

Таличкины сменили квартиру и теперь жили неподалеку от тюлево-кружевной фабрики Флетчера, куда Агаша определилась на работу. Глеб Иванович по-прежнему слесарил на заводе Бромлея.

Однажды под вечер, когда Гриша забежал к Таличкиным, работавший в ночную смену Глеб Иванович, качая сынишку, попросил Гришу дойти до фабрики Флетчера и, дождавшись Агашу у ворот, предупредить, что дома сегодня может быть обыск. Полиция прошлую ночь «шуровала» в нескольких домах неподалеку, и это настораживало.

— Мне самому, Григорий, к проходной являться не след, да вот и Степашка не отпускает, не спит. Постой возле ворот, покарауль, предупреди. А то она иной раз такое принесет — упаси господи. У них там, у баб, тоже смута великая.

К чугунным воротам фабрики Гриша пришел минут за пять до гудка; он стоял, прислонившись к телеграфному столбу, и смотрел в глубь проходной будки. Там горела яркая электрическая лампочка, и под ней висело крупно написанное объявление:

Под объявлением кутался в тулуп бородатый страж с берданкой, поставленной между колен, а рядом с ним сидела толстая темнобровая баба.

Просвистел писклявый свисточек, и вереница женщин и девушек потянулась через двор к проходной. Работали они, как и до пятого года, по одиннадцати часов, и лица у всех были утомленные и как бы присыпанные пеплом. Ни смеха, ни шуток, только шарканье ног по булыжной мостовой.

Григорий вспомнил магазин на Тверской, где Флетчеры торговали чудесными кружевами, и не мог поверить, что вот эти едва бредущие серо одетые женщины создают такую нежную, невесомую красоту.

Толстая тетка в проходной встала, деловито нацепила очки. Кружевницы входили в будку по очереди и останавливались перед очкастой теткой, покорно подняв руки. Она ощупывала их и только после этого отстранялась, давая пройти.

Агаша вышла одной из первых — торопилась домой, к сынишке. Гриша окликнул ее:

— Тетя Агаша!

Она посмотрела с тревожным удивлением.

В это время в проходной не своим голосом взвизгнула обыскивающая кружевниц тетка и, подняв правую руку к лицу, принялась сосать палец. Стоявшая перед ней тоненькая девушка с измученными глазами смотрела на нее со страхом. Лицо девушки поразило Григория, оно казалось почти прозрачным, в цвет глаз.

— Ах ты тварь! — со злобой закричала тетка, вынимая палец изо рта. — Это ты нарочно, чтобы меня покалечить? Ты же видишь, подлюга, чего здесь приказано? Булавок и иголок не иметь! А ты? — Она размахнулась и ударила девушку по лицу.

Та откачнулась, закрылась руками и сквозь пальцы пробормотала:

— Так я же неграмотная.

— Неграмотная? Ну, я тебя выучу грамоте, душегубка деревенская! Ты у меня запомнишь!

Она снова размахнулась, но не успела ударить — Григорий оказался рядом и перехватил руку.

— Нельзя! — сказал он. — За что вы издеваетесь над ней?

Тетка оттолкнула Гришу и злобно уставилась на него.

— А ты, защитник, откуда выискался? Ты какое имеешь право на территории фабрики бушевать? А?.. Ефим! — крикнула она стражу с берданкой. — Ты чего же посторонних личностей в фабрику пущаешь? Тебе, рохля, за что деньги плотят?!

Полуобернувшись к стоявшей неподвижно девушке, Григорий сказал чуть слышно:

— Уходите!

Похожая на перепуганную козу, девушка выбежала на улицу, а очкастая старуха достала из кармана свисток, и пронзительная трель понеслась по улице: городовой стоял неподалеку.

— Чего стряслось? — спросил он через минуту, вставая в дверях.

— Да тут, Степан Дмитриевич, такое дело, — угодливо забормотала тетка. — Кружевница из новеньких иголку себе в платье затискала, и вон погляди, милый, как я себе руку распахала. Теперь, следственно, нарыв. А этот заступаться лезет.

— Этот? — удивился городовой, рассматривая Гришу. — Так он же супротив тебя, Матрена Васильевна, не сладит! Куда ему супротив тебя!

Стоявшая во дворе фабрики очередь взволнованно гудела:

— Пропущай, карга!

— Дворняга цепная!

— Эй, служивый, приведи ее к порядку! Четверть часу стоим!

Городовой, выглянув во двор, покачал головой:

— Порядку действительно нету, Матрена Васильевна. — Он взял Григория за плечо, подтолкнул к выходу: — Айда-ка поговорим, учащий!

Перед воротами их окружила толпа кружевниц.

— Да чего вы к нему цепляетесь? Ироды!

— Ну-ну! — строго погрозил пальцем городовой. — Оскорбление, сказать, власти? Да? Глядите у меня! — Он снова посмотрел на Гришу: — Ты что же это, гимназист? А?

— А зачем она мою сестру ударила? — Григорий показал на девушку с измученными глазами. — Это если бы вы, господин городовой, вам можно, вы — власть, как вы правильно изволили заметить. А она не может!

— Гм, гм! — довольно покашлял городовой, с жалостью рассматривая девушку. — Из деревни, что ль?