Не дочитав, Григорий рванул со стены непросохший листок и судорожно скомкал. Такая подлая, такая омерзительная ложь! Но еще не швырнув листовку, услышал позади сердитое сопение и, оглянувшись, увидел обрюзгшего толстяка с хмельными глазами, в распахнутой дорогой шубе.

— Па-а-а-азвольте… мил… сдарь, — заплетаясь и багровея, начал подвыпивший купчик.

Но Елена с неожиданной силой увела Григория в сторону.

— Не надо, Гриша! Ну прошу тебя, не надо. Именно сегодня — не надо!

Голос Елены звучал с необычной тревожной нежностью и Григорий с удивлением посмотрел на нее. Гуляка в шубе рванулся было за ними, но покачнулся и, прислонившись к афишной тумбе, позабыв о Григории, завопил:

— Извоз…возчик! Поп-прятались к-к-канальи! Ва-анька!

Григорий и Елена свернули к Таврическому дворцу и пошли быстрее: хотелось успеть к началу доклада Владимира Ильича. Там, вероятно, окажется достаточно поборников Временного правительства, ратующих за войну, за то, чтобы все в России оставалось по-прежнему. Ильичу предстоит первый на российской земле бой.

Так оно и случилось. Ленину пришлось в этот день выступать дважды: сначала перед большевиками, а позднее — на собрании, где были и меньшевики, и эсеры. Атмосфера в парадном зале Таврического дворца была накалена до предела. Григорий сидел в третьем ряду и хорошо видел президиум. Его внимание больше всего привлекало нервное, дергающееся лицо человека с пышной шевелюрой и седыми, прокуренными усами.

— Это кто? — негромко спросил Григорий соседа.

Тот сердито махнул рукой:

— А! Гольденберг! В пятом был большевиком, сам дрался на баррикадах, а теперь… плетется за Плехановым.

Владимир Ильич говорил около двух часов, и Гольденберг все время дергался и бросал в его сторону злобные взгляды. И когда Владимир Ильич, провожаемый аплодисментами большевиков, сошел с кафедры, Гольденберг выскочил из-за стола, со злобной яростью крича о том, что Ленин поднимает знамя войны среди революционной демократии, играет на руку врагам России и революции. Наклонясь к Елене, Григорий шептал, что этого нельзя оставлять без возражений, что он выступит. Но его опередила Коллонтай. Со всегдашней страстностью защищала она Апрельские ленинские тезисы, те самые, которые Плеханов в своей газете позже назвал «бредом».

По окончании собрания Григорий отыскал Владимира Ильича в длинном боковом зале. Окруженный толпой, Ленин стоял у высокого окна и, насмешливо посмеиваясь, парировал наскоки все еще не успокоившегося Гольденберга.

— А вы, батенька, о чьей судьбе так яростно печетесь? — спрашивал Владимир Ильич. — О свободе господ типа милюковых и рябушинских? Ай-ай-ай, батенька, а ведь когда-то почитали себя социалистом…

Оглянувшись на Григория и ласково кивнув Елене, Владимир Ильич лукаво подмигнул:

— Слышали, товарищ Григорий? Оказывается, нам предстоит оберегать свободу господ гучковых и пуришкевичей от посягательства революционного народа! Каково-с? А?

Он отвернулся от собеседника и, взяв Григория под руку, отвел в сторону:

— Итак, товарищ Григорий, как видите, предстоят бои. И не только в Питере, а повсюду, где есть засилие меньшевиков и эсеров. Центральный Комитет решил послать в Москву группу товарищей — там бои предвидятся еще напряженней. Пролетариата там поменьше, а меньшевистской и монархической сволочи побольше. Посылаем Инессу, еще кое-кого. Вы согласны с моими тезисами? Поедете? — Ленин дружески сжал локоть Григория.

— Владимир Ильич! Любое ваше поручение…

К вечеру, немного освободившись от дел, Григорий повез Елену на Выборгскую сторону — хотелось повидать Кобухова.

Но встреча с хромоногим сапожником не состоялась — окна и двери его избенки были забиты, и не оказалось на месте ни фанерной вывески, ни висевшего над входом рваного сапога

Соседка Кобухова, маленькая сморщенная татарка в белом платочке, подозрительно оглядев Григория, устало махнула рукой:

— Ево помер, Степан-та, мазарга китты, кладбище. Ево добрай сусед был, сапог-мапог всегда дарма чинил, деньгам не брал. Как тюрьмага назад ходил — хворай шибко стал, кровь баночка каждый минут плевал. А все работай. Так и помер, молотка на руках. Мы ему жалел, хоронить ходил, патом водка пил. Ай, хароший человек помирай. А хозяйка его деревня ехал.

Григорий неожиданно оглянулся и увидел на глазах Елены слезы.

— Что с тобой, Леночка? — спросил он, когда они отошли от дома словоохотливой татарки. — Никогда не думал, что у тебя глаза на мокром месте.

— Не обращай внимания, милый… У меня какое-то странное состояние. Знаешь, еще вчера, когда мы ехали в автомобиле и ты обнимал Робика… я вдруг почувствовала… Может быть, не надо сейчас?

— Нет, нет, говори! — Григорий остановился, пораженный догадкой. — Ты уверена?

— Да. У нас будет ребенок, Гриша… Только, может быть, не ко времени? А? Столько впереди дел, борьба жестокая, беспощадная.

— Какие глупости! — закричал чуть не на всю улицу Григорий. — Борьба предстоит очень недолгая, и наш малыш будет жить в социалистической России! Ведь для таких, как он, тысячи гнили по тюрьмам и каторгам, сражались и умирали… Когда-нибудь, Леночка, старенькие и седые, мы будем рассказывать внукам, как боролись за их счастье. Да, да!

Через несколько дней, 9 апреля 1917 года, Григорий уже рассказывал об Апрельских тезисах Ленина московским большевикам. Происходило это на открытии партийного клуба при Пресненском райкоме партии, в небольшом, скудно убранном зале, набитом людьми так, что невозможно было протянуть руку. Многие украдкой, из рукава, курили; пахло потом и махоркой, сизые тенета табачного дыма паутинились под потолком

За столиком, покрытым куском красного сатина, сидела Мария Костеловская, секретарь первого легального райкома Пресни, усталая, немолодая, в простенькой белой блузке. Она слушала Григория и изредка кивала гладко причесанной, рано поседевшей головой. В ночь приезда Владимира Ильича она тоже была на Финляндском вокзале, шла в многотысячной толпе за ленинским броневиком, слушала выступления Ильича у особняка Кшесинской и в Таврическом дворце.

Григорий говорил с той убежденной страстностью, которую дает только вера в правоту защищаемого дела, говорил и жадно всматривался в темные от копоти лица литейщиков с завода Грачева, в ткачих Трехгорки, в столяров с фабрики Мюра, в чахоточных наборщиков Машистова.

— Основной вопрос — вопрос о власти, товарищи! — говорил Григорий. — С одной стороны у нас Временное правительство, — оно состоит из тех же титулованных грабителей и толстосумов, которые терзали народ при Николае Кровавом. С другой — Советы депутатов. Но туда набились меньшевики и эсеры — им не привыкать продавать и предавать нас. Они поддерживают временных. Но Ленин и большевики призывают: никакой поддержки Временному! Долой войну! Долой министров-капиталистов! Пролетарий должен взять власть!

Елена сидела на первой скамейке, почти притиснутая к возвышению, где помещался столик президиума. Глаза ее с любовью следили за Григорием. Как точно и страстно он говорит!

В зале становилось все душнее и дымнее, хотелось выйти, глотнуть свежего воздуха, но Елена не поднималась с места. «Да, — думала она, — революция не завершилась февралем, впереди бои и баррикады, еще будет пролито немало крови».

— Оглянитесь на Парижскую коммуну! — продолжал Григорий и оглядывался, словно расстрелянные парижане стояли позади него. — Рабочих Парижа расстреливали генералы Галифе. Вас в пятом году расстреливали генералы треповы и дубасовы. Генералы многому научили рабочий класс, не так ли, товарищи? Но у нас тогда не было сил. А сейчас настало время создания государственной власти по типу Парижской коммуны. Господа из Второго Интернационала, каутские и плехановы, извращая Маркса, ратуют за парламентарную республику как лучшую форму государства при переходе к социализму. Нет! Тысячи раз нет! Владимир Ильич утверждает, что парламентарная республика — шаг назад по сравнению с Советами рабочих и солдатских депутатов!