Григорий говорил долго, то и дело вытирая лоб, потом ему пришлось отвечать на вопросы. Спрашивали больше всего об Ильиче: какой из себя, как здоровье? Григорий рассказывал о первой встрече в Цюрихе, о комнатке в квартире сапожника Каммерера, о поездке через Германию, об освещенном прожекторами и факелами броневике, приведенном к вокзалу солдатами Броневого дивизиона.

— А ты про него больше, — требовали из зала. — Про самого Ильича, Григорий Александрович!

— А про Ильича вам еще товарищ Костеловская будет рассказывать. Она тоже была в Питере и встречала его.

Кто-то со звоном распахнул не открывавшиеся с осени окна. Долетал скрежет трамвайных колес, колокольный звон, весенний воробьиный гвалт.

Разговор кончился поздно. Вытирая мокрый лоб, Григорий впереди Елены пробирался к выходу и у самых дверей натолкнулся на Агашу Таличкину. Она стояла неподвижно, с мокрыми от слез щеками, и глаза ее, глядевшие на Григория, излучали радостный свет.

— Гриша! — хрипло позвала она. — Гришенька! Стало быть, живой? Живой! А мы-то сколько раз тебя хоронили!

Она порывисто обхватила Григория за шею, ткнулась лицом в грудь. И, откинувшись через минуту, убрала у него со лба мокрую прядь. Изумленный и обрадованный, Григорий, глядя на Агашу, улыбался с ласковой нежностью. Эти два дня в Москве он часто вспоминал Таличкиных, расспрашивал о них многих, но толком ничего не мог узнать.

— А как Глеб Иванович? — спрашивал теперь Григорий. — Как сестренка? А Степашка-растрепашка? Поди-ка, вырос?

— У! — счастливо смеялась Агаша. — И он тебя чуть не каждый день поминает, и Нюшка. А это кто же с тобой? — спросила она, с требовательным и недоверчивым любопытством вглядываясь в Елену. — Неуж обженился?

— Угадала! — кивнул Григорий, бережно поддерживая Елену под руку.

— Ишь какую кралечку откопал! — засмеялась Агаша, обнимая Елену. — И тоже, поди-ка, из каторжных?

— Опять угадала!

— Тоже и по тюрьмам, и по ссылкам скиталась, милая? Тоже горюшко не кружкой — полным ведром пила?

— Все было, Агашенька!

— Ну, тогда вот что, — заторопилась Таличкина, поправляя сбившуюся на сторону красную косынку. — Идем чай пить! И говорить не моги, не отпущу! А ты, Леночка, Степашку моего поглядишь. Тут вовсе не далеко. А то и на трамвае можно…

Шли пешком. Вечер стоял по-весеннему теплый и тихий, из палисадников тянуло винным запахом прелых прошлогодних листьев. У бакалейной лавки лениво переругивалась очередь.

Таличкины снимали крошечный «не то флигель, не то собачью будку», как выразилась Агаша, в глубине заставленного телегами двора, за поленницами дров. Но окна выходили в сад, где между кирпичных стен тянулись к небу столетние липы и тополя.

— Из-за дерев и живем в такой дыре, — заметила Агаша, пропуская гостей вперед. — Уж больно дерева Нюшке по сердцу пришлись… Голову пригни, Григорий, стукнешься. Кажись, все мои в сборе.

Да, и отец и сын Таличкины, и Нюша оказались дома. Белобрысый паренек, в котором Григорий ни за что не признал бы Степашку-растрепашку, которому носил когда-то леденцовых петухов на палочках, сидел босой у стола, а Глеб Иванович, притулясь на положенной набок табуретке, подбивал набойки на драные подметки сапог. Нюша возилась на крохотной кухне, там раздраженно и зло фырчал примус.

— Эй, родня! — крикнула с порога Агаша. — Глядите-ка, какого гостя я привела! Прямо из-за моря-океана! Глеб! Нюша!

Глядя во все глаза, Глеб медленно поднимался с табурета, роняя сапог и молоток, а Нюша смотрела из кухни, сияющая и счастливая. И вдруг, закрыв лицо передником, почему-то заплакала.

— Неужели Григорий? — кричал Глеб Иванович, широко распахивая руки. — Он! Он!

Таличкин долго обнимал и тискал Григория, а тот смущенно смеялся, сняв очки и близоруко щурясь на Глеба, на Нюшу, вытиравшую слезы, на Степашку, переступавшего босыми ногами по холодному полу. Елена стояла позади, прислонившись к косяку и стараясь побороть неожиданное волнение. Так неподдельна была радость встречавших ее Гришу людей, что ей и самой хотелось заплакать. Даже в первый день приезда, когда Григория обнимали мать, братья и сестры, Елена, пожалуй, не испытывала подобного волнения. Может быть, нынешняя встреча особенно трогала потому, что была встречей людей, преданных одному делу, тех, кому предстояло рядом стоять на баррикадах.

Оправившаяся от смущения Нюша робко протянула Григорию сложенную лопаточкой ладонь. За Нюшей из кухни вышли три кошки, они смотрели на гостей с тревожным неодобрением.

— Здравствуйте, Гришуня, — сказала Нюша, кланяясь. — А вы вроде еще больше посутулились… — Это прозвучало совсем некстати, и девушка сконфузилась, покраснела и, чтобы скрыть смущение, закричала на кошек: — Брысь, надоеды! Жизни мне от вас нету!

Агаша улыбнулась с материнской нежностью:

— Не верь, Гришенька! Всю кошачью рвань с улицы в дом волочет! Жрут чисто лошади. — Она повернулась к притаившейся в сумеречном углу Елене: — А ты что же, Елена батьковна, застыла у порога как все равно изваяние? Вот, Глебушка, погляди, какую себе женку Григорий в заморских краях раздобыл. И, главное, того же поля ягода — каторжная!

Нюша, притихнув, робко смотрела на вышедшую на свет Елену, и губы ее вздрагивали и кривились, словно она снова собиралась заплакать. Но взяла себя в руки и, деревянно поклонившись, вернулась к гудевшему в кухне примусу.

Гостей усадили за стол.

Агаша прибавила свету в лампе и бросилась собирать ужин — на столе появились чайные чашки, тарелки, деревянная хлебница с ломтями ржаного хлеба.

— Царя скинули, Глеб Иванович, а ты как жил в собачьей будке, так и живешь? — посмеялся Григорий. — Как будто и революции не было!

— Так ведь она, Гришенька, буржуйская!

— Ничего, Глеб Иванович, и до нашей доживем! Ильич говорит: власть надо брать, вот что!

— И пора бы! Только ведь с голыми-то руками, Гришенька, на пулеметы да на орудия не больно кинешься. У командующего округом, у Рябцева, одного юнкерья тысяч, пожалуй, с десяток наберется. Садись-ка…

Натянув недочиненные сапоги, Степашка тоже присел к столу и не отрываясь смотрел на Григория восхищенными и жадными глазами.

— А что Степашка делает? Тоже, наверно, отцовому ремеслу выучился? — спросил Григорий, когда Таличкины выслушали рассказ о поездке Ильича через Германию, о том, как плыли от Засница в Мальме, о встрече в Питере.

— А он и на наших, и на чужих трудится! — хмуро отозвался Глеб, отодвигая пустую чашку. — Газетчиком бегает. Он тебе и меньшевистским «Впередом», и черносотенной «Речью», и нашим «Социал-демократом» — всем чем хочешь торгует…

— По здоровью на завод не больно-то берут, — словно извиняясь за сына, вставила Агаша. — А где ни работать — копейка в дом. Жить-то ведь надо!

Глеба Ивановича на войну не взяли из-за плоской стопы, но с Бромлея на фронт угнали многих его дружков, и кое-кто уже сложил свою голову в чужой стороне или догнивал в лагерях военнопленных, проклиная войну. Некоторых посажали за чтение «Окопной правды», за крамольные речи, за братание с немцем. Особенно много арестовано в Пятой армии — тюрьма города Двинска до отказа набита агитаторами, членами солдатских комитетов.

— Фронт, Гриша, вроде перегретого котла, — задумчиво тянул Глеб, сворачивая самокрутку. — Того и гляди, рванет и все полетит вверх тормашками! Осточертело же людям! Никакого терпения нету.

— Что ж, естественно.

Григория согрело тепло встречи, и ему не хотелось уходить из бедной квартирки Таличкиных, но завтра предстояло выступать в нескольких местах, и необходимо было хоть немного отдохнуть.

— Меня, Глеб, можно найти в Московском комитете или в Совете. Буду ждать. А ты, Степашка, заходи, у нас и тебе дело найдется Придешь?

— Обязательно, дядя Гриша!

Домой Григорий с Еленой добрались за полночь, когда погасли огни в окнах, а на улицах иссякли беспокойные людские потоки. Только у продуктовых и хлебных лавок жались озябшие, полусонные очереди.