Астахов подышал в свою трубку. Даргиничев подождал, не снимая с лица улыбку. Их поздравительный разговор, расхожие фразы, незначащие слова — вся эта условная форма человеческой доброты друг к другу — исчерпались, и они не знали, с чего начинать другой, их собственный разговор. И надо ли начинать его.

— Ну... как... ты там, Степа?.. — сказал Астахов.

Нечто детское, обиженное послышалось в астаховском голосе. Иван Астахов, большой человек, владыка лесов и речек, пожаловался издали на свою болезную старость и словно попросил подмоги, словно Степан и был тот профессор, который скажет ему, как сладить с инфарктом, склерозом, со смертью.

— Со здоровьем неважно, Иван Николаевич, — сказал Даргиничев. — Сердце совсем никуда. Даже выпить нельзя по случаю награды. Просто беда. — Он сказал так, чтобы немножко сравнять свое торжество с астаховской горестью.

— Ну, это ты брось, — сказал Астахов. — Теперь ты еще лет восемь сможешь работать конь конем. Я от души тебя поздравляю и обнимаю тебя. Тебе за дело дали Героя. За наше с тобой дело. Поклон твоей семье. — Астахов повесил трубку.

Как всегда, снарядившись с утра ехать в лес, Даргиничев заглянул в контору. Он прочел телеграммы, лежавшие на столе. Поздравляли его незнакомые люди, издалека. Из Тернея, Приморского края, пришла телеграмма. «Живешь и не знаешь, что такое место есть на земле», — подумал Даргиничев. Одну телеграмму он долго читал. В ней было написано: «Глубокоуважаемый Степан Гаврилович, мы с дочкой сердечно поздравляем вас высокой заслуженной наградой. Будьте счастливы, здоровы. Нина Нечаева».

Даргиничев убрал телеграммы в стол, а эту спрятал в бумажник. Головой покачал, улыбнулся: «Нина Нечаева...» Сел в машину, поехал песчаной дорогой по берегу Вальниги, Миновал разросшийся поселок Сигожно, лесопильный завод; нужно было заехать туда, там ждали... Главный механик — Даргиничев видел — уже встречал у ворот, и рабочие сидели на лавочке под пожарным ведром и багром. Но Даргиничев не свернул и не сбавил газа. Поехал один, хотя шофер его тоже сидел под ведром.

Шофер был сигоженский житель, приходил по утрам на завод, дожидался директора — ехать с ним на лесные деляны. На обратной дороге шофер вылезал у калитки своей усадьбы, директор пересаживался к рулю.

...Он поехал вдоль лесосклада; штабеля бревен закрыли Вяльнигу, только торчали застылые краны, как сосны-семенники. Дыбились ржавые груды перебродивших опилок. Бабы выстругивали на козлах серпами-скребками еловые чурки на экспорт. Англичане не брали елку в коре — только белую косточку. Они варили из вяльнижской ели целлюлозу и делали бумагу высших кондиций, глянцевой белизны.

Даргиничев краем глаза глянул на это свое хозяйство и отвернулся. Подумал: «Какое-то упрощение. Когда наконец на себя-то научимся мы работать как следует? На экспорт елки оскабливаем, а сами хряпаем что попало. Поглядели бы англичане эту нашу механизацию, как бабы серпами елку скубают... Неужто нельзя ошкурочную машину сделать? Сидят там в проектных институтах стрекулисты. Им бы дать в руки скребок...»

Директор любил механизмы, машинное производство, размах и порядок. Досадно было ему видеть женщин в ватных бушлатах, строгающих елку. «...Упрощение, — подумал директор. — Упрощение!»

На лесоскладе ему кто-то махнул рукой, кто-то бежал наперехват. Директор был нужен. «Все станет тут без меня», — подумал Даргиничев, посигналил, прибавил газу, перемахнул мосток через Сяргу. Машину занесло на песках, он воткнул демультипликатор, вырулил на поросший можжевельником высокий берег Вяльниги.

Опавшая, тусклая река медленно набегала внизу под ним. Стояла на юру дощатая булка на тракторных санях, с выбитым окошком. Повсюду клубились шматки заржавелых тросов... Пустынность, запах сырой древесины и можжевеловой хвои, низкие, с набухшей до черноты нависью-бахромой облака. Вымытая дождями крупнозернистая, зольная супесь. Предзимье. Октябрь.

Даргиничев шатнул рукой будку, но не взглянул на нее, вышел к откосу. Пустынный мусорный берег, чуть заметно скользящая низкая вода, истертые тросом бревна, чурки и щепки — все показалось бы мертвым стороннему оку. Но Даргиничев видел берег и реку в натуге, в движении, в силе. Он видел огрузшую запонь на Вяльниге; скрипели тросы, громоздился шондижский, сяргинский, кыжинский, нергинский лес, стонали бревна-мертвяки в траншеях. Груженная древесиной, как баржа, река давила на запонь, ревела. Так бывало из года в год по веснам — всю Степину жизнь. Верещали телефоны в сплавной конторе, но комнаты пустовали, конторский люд подсоблял своей запони. Работали тросы, буксиры, лебедки. Но также работали директорские нервы, мускулы, сердце...

Он достал из кармана бумажник, вынул листок телеграммы и опять прочитал: «Глубокоуважаемый Степан Гаврилович, мы се дочкой сердечно поздравляем вас высокой заслуженной наградой. Будьте счастливы, здоровы. Нина Нечаева».

Даргиничев покачал головой, усмехнулся: «Вот ведь, о себе напомнила... И дочка есть». Он прошелся по берегу. Ему хотелось побыть одному на этом носке над Вяльнигой, где он понервничал, и наорался, и наработался. Прежде с ним не случалось такого, он не нуждался в тихих прогулках на берегу, не имел свободных минут и вальяжных привычек. Не хаживал в лес на охоту, не стал рыбаком. Даргиничев был уверен, что рыбы становится меньше не от работы людей на реках, не от сплава, не от постройки плотин, а от безделья и запустения. Он говорил приезжим корреспондентам: «Это все ерунда, что пишут: человек губит рыбу. Обживать надо реки — и рыба будет. На Кондожке было рыбы полно, пока мы по ней лес гнали. А перестали работать — рыба пропала. И не будет. Где работа, там пища для рыбы, там жизнь. Полно было рыбы, пока работали на реке. Сплавные реки мы чистим, обихаживаем. На запонях рабочие кушают, пишу кидают в воду. Рыба гибнет в бросовых реках. Сплав рыбе только на пользу...»

Даргиничев еще постоял над Вяльнижским рейдом в пустынной хмурости осеннего дня и шагнул уже было к машине, но увидел старуху; она поспешала к нему через дорогу, от серых домов поселка, в жакете черного плюша, в суровом сером платке, в сапогах, и кланялась издали, причитала:

— А я в контору наладивши дак... К вам, Степан Гаврилович. Больше не знаю, к кому идтить, у кого защиты искать... Совсем не стало мне жизни от невестки моей, от Нюрки... Такая враг, такая враг, и Ленька, мой сын-те родной, под ее дудку ходит... Гуляевы мы. Ленька-те сплавщиком у тебя в конторе. Совсем сживают со свету. Не кормят старуху, да еще попрекают куском... Озверевши сей год. Вчера на меня кочергой замахнувши Нюрка-те, такая враг... Я из дому ушоццы, у чужих людей ночь ночевала, у Дуси Мачигиной, за механиком она... Я им говорю, управа на вас найдется, к Степану Гавриловичу обращуся... — Старуха заплакала. — Одинехонька вот и осталась на старости лет. Негде голову приклонить.

— Как звать-то тебя? — спросил Даргиничев.

— Анастасией... Бабка Настя я...

— Ты вот что, бабка Настя, — автобус пойдет, поезжай в контору, к Шаронову, моему заместителю, обратись. Пущай он тебя сведет в общежитие, там комната есть пустая. Живи покамест. Я Гуляева вызову, переговорю с ним... Переговорю... Комендантом в общежитии такая, как ты, пожилая женщина, Чайку попьете. В обиду тебя не дадим, бабка Настя. Шаронову скажешь, пусть сведет, я распорядился...

Даргиничев возвышался над бабкой, каблуки его болотных, в дегте, сапог вдавились в процеженную дождями супесь.

— Ступай, — сказал Даргиничев. — Шаронов тебя сведет.

Бабка глядела на директора потерянно, со слезою, с испугом в глазу.

— Я не собравши дак... Вещи-те у меня на квартире оставлены. — Даргиничев больше не слушал ее. Он поворотился к прибывшей на берег женщине, тоже в черном жакете и сапогах, тоже в сером суровом платке, с выражением просительного несчастья в глазах.

— В контору я к вам собралась, Степан Гаврилович, — сказала женщина, — да вот, вижу, вы здесь... По личному вопросу...