Люда села на камень, закрыла глаза, раскачивалась, приговаривала:
— Ой, я совсем, совсем окосела...
И Феликс опять не знал, что поделать ему со своей любовью. Он ополоснул кружки и миски в холодной озерной воде и сам поостыл, совладал с собою. Его подвижная, привычная к непрестанному действию натура не могла больше мириться с неопределенностью. Он сказал Люде, без искательства и робости, как о решенном, о непременном деле:
— Я к тебе сегодня приду.
Люда не удивилась, словно знала, что так и будет. Она только сказала:
— Как бы Игорь не заявился.
— Он на своей лодке? — спросил Феликс.
— Нет, Сашка его в Гумборицу отвез.
— Разве что засветло, — сказал Фелинкс. — В потемках навряд ли кто из гумборицких на Кундорожь пойдет. Пяльинские — те и вообще не ходят...
Так говорили они, вполголоса, в укромном месте, у самой воды, за поросшим соснами большим камнем.
— ...Не знаю, — сомневалась, мучилась Люда. — Он может и берегом прибежать. — Она говорила о муже своем, как с ночной опасности, о враге.
— Последний пароходик из Вальниги на Гумборицу идет в шесть часов, — прикидывал Феликс. — В Гумборице он в четверть восьмого... К десяти так и так можно добраться... Ты часов в одиннадцать дай мне знать...
— А как я дам знать?
— Выдь на берег и позови меня, — улыбнулся Фелике. — Я услышу.
— Я лучше знаешь что сделаю? Я фонарь возьму «летучую мышь» и на берегу повешу, там столб есть... В одиннадцать, да?
— А хоть когда, — сказал Феликс, — я за тобой круглосуточное наблюдение веду.
Казанка главного лесничего умчалась. Феликс снял, смотал переметы. Прибрался в избе, вымел пол новым березовым веником. Наколол высушенных под плитой дров, сложил их у топки. Насыпал в миску соли, поставил ее на плиту. Тут же поместил спички, остатки круп, чай и сахар. Все это делал он не потому, что надо было ему исполнить рыбацкий, охотницкий, страннический обычай, закон: позаботиться об идущем следом собрате. Он знал, назавтра сюда может явиться гуляка-турист и спалить весь дом. Но все-таки Феликс оставил спичек и наготовил дровец, хотя бы и для туриста. Так нравилось ему, так хотелось.
Свое имущество он уложил в лодку, поковырялся в моторе, но времени все равно еще оставалось много до одиннадцати часов. Что-то сломалось в моторе, движущем время, время еле ползло. Солнце зависло над озером, Феликс глядел на него, мерил глазом, сколько еще осталось ему до воды. Но тут принесло низом лиловато-багровую тучу, задернуло солнце, оно исчезло как мера времени, дня и ночи, света и тьмы.
Приплыли два мужика из Сонгостроя, интересовались не той рыбой, которая ловится на крючок, на дорожку, на перемет, а той, что в рыбацких мережах, в сетях, в ставных неводах.
Феликс сказал мужикам:
— Не советую вам, ребята, соваться туда. В прошлом году двое сунулись, дак рыбачки́ их прихватили. Рыбачки́ сильно не любят, когда у них сети щупают.
— А ты что, сам из ихней артели, за сторожа тут? — осведомились мужики.
— Да нет, — сказал Феликс, — я не из артели, я сам от себя.
Мужики не поверили ему и уплыли куда-то, искать в большом озере своего фарта.
Оставаться дольше на берегу, на Еремином Камне, Феликс не мог. Страстное волнение охватывало его, а ночь все не наступала. Пыжа он привязал в избе. Обиженный пес выл, плакал, стонал. С собою взять его Феликс не решился, не зная, что ждет его за губой, зажжется ли там фонарик в назначенный час. Он столкнул с берега лодку, прыгнул в нее, пустил мотор и поплыл. Сразу ветер задул, посвежело, брызги омыли, охолонули лицо. Феликс направил лодку в устье губы, плыл вверх по реке, по фарватеру. Когда зажглись фонари на бакенах и смазались контуры берегов, он заглушил мотор. Лодка еще пробежала немного, прошелестела, потом ее стало сносить, поворачивать. Река подхватила лодку, Феликс помогал веслом. Не слышимая никем, лодка плыла по заревому плесу. В траве у берега плюхали щуки. Прошлепала самоходка, неся копну света.
Феликс смотрел на часы и погонял лодку веслом, налегал. В губе он свернул с фарватера в заросль тресты, еще приналег. Идти под мотором он не хотел: слышно в Пялье. Греб стоя. Так шибко гнал большую тяжелую лодку, что подымалась волна, шуршала треста, с заполошным кряком слетали утки.
Он правил на чуть брезживший впереди, отраженный водой отсвет кундорожской базы. На базе горел огонь — для кого, что он значил? Ближе к берегу Феликс бросил весло, взял пропешку — еловый шест. Когда совсем стало мелко, подтянул голенища, шагнул за борт, побрел осторожно, без шуму ступая по не слишком вязкому торфяному дну.
Взойдя на берег, сел в Игореву лодку — на этой лодке они первый раз похожали с Людой вон там, нод берегом, сеть. Базы с губы не видать, ее заслонили ивы, березы, ольха. Феликс сидел, как ночная птица, нахохлясь, не шевелился. Слушал. Ближе, громче всего ему слышалось собственное сердце, стучало, ломилось в ребра. И в горле похрипывало, свистело дыхание, Феликс хотел унять сердце, остыть, но не мог. Ему чудились голоса, лай собачий, смех, стук мотора. Он порывался встать и уплыть. Делалось стыдно ему, нехорошо, что он, как вор, собрался похожать в ночи чужой невод. Могут за это его и прибить. Феликс смотрел на часы, дело уже шло к полночи...
Как вдруг кто-то прибежал к нему, хлюпая по болоту, по мокрой траве. Феликс мгновенно обернулся на этот звук, увидел собаку, лохматую, с белой грудью лайку Сайду. Сайда смотрела на него без малейшей опаски, с приветом, как на знакомца, на друга. Вильнула хвостом.
Низко в кустах, на тропе завиднелся, задвигался фонарь. Сайда коротко тявкнула, позвала, сообщила: «Вот я здесь. Все в порядке, сюда!» Люда вышла на берег. Лица ее свет не достигал, блестели мокрые голенища резиновых сапог. Феликс встал ей навстречу. Она вскинула фонарь, защищаясь. Феликс сказал:
— Это я. Я уже тут.
Люда опустила фонарь на траву:
— О, господи. Так и помереть можно со страху. Ты давно ждешь? Я не могла раньше. Никак от мужиков не отвязаться было.
— Какие мужики-то? — спросил Феликс.
— Все те же самые, лесничий да бригадир.
Феликс не понял сразу — какой лесничий, какой бригадир? И спрашивать не хотелось ему. Он долго-долго плыл на лодке к своей любимой, в ночи, по озеру, по реке, по заводи средь камышей. Если надо, еще бы поплыл — и без мотора, без весла, без пропешки достиг бы желанного берега. Он думал, что Люда ждет его одна-одинешенька у края пустынных вод, засветила фонарь... Он забыл, что еще есть на свете лесничие, бригадиры. Про Игоря он тоже забыл...
— Пойдем, — сказала Люда. — Лодка-то где твоя?
— А я так, без лодки, как Христос пришел по воде.
— Ну, молодец, — сказала Люда, — пойдем.
Люда пошла с фонарем впереди, в сапогах с поднятыми голенищами, в кургузом ватнике, походила она на мужика. И походка была у нее мужичья. Феликсу вдруг показалось, что это не тот человек его встретил, к которому он плыл, — чужой. Куда он приплыл, для чего? Люда остановилась, обернулась к нему, подалась навстречу. Феликс поцеловал ее, долго не отрывался, пока удостоверился: приплыл, куда нужно ему. Краем глаза он видел Сайду: в фонарном свете блестел собачий внимательный, понимающий глаз. Сайда сбежала с тропинки, укромно села под куст, наблюдала…
Феликс вышел из дому на берег, когда проснулся туман под рекой, полетел, вспугнутый неведомо каким дуновением. Мокро всюду: в воздухе, на земле. Люда куталась в ватник и отводила глаза.
— Ты можешь ко мне прийти, — сказал Феликс. — Совсем прийти. Я буду тебя всегда ждать... Так просто у нас не выйдет...
— Игорь, если узнает, меня убьет, — сказала Люда. — И над собой что-нибудь сделает...
Туман полетел над водой еще шибче, в испуге, в смятении... Они обнялись на прощанье. Сайда пришла посмотреть. Она провожала Феликса, глядела, как он бредет по воде, достает из тресты свою лодку.
