— Спешить надо, — сказал, — раньше льдов успеть на Нергу, а то там такого наворочают, не расхлебаешь. — Серьезный сделался Степа. Вскочил на коня, поскакал.

Вскоре догнал свое войско, поехал шагом. Девчата все потянулись к нему, трогали коня за бока и за гриву. Степа громко шутил, угощал папиросами. Голоса далеко разносились.

...Нергинский перебор продержался сутки. Может, он так и остался бы стоять. Вода поднялась на пять метров, шла вровень с берегами, льдины грызли подножья сосен. Но перехлынуть верхнюю кромку не хватало силы воде. Неоткуда ей было больше взяться. Нергинский перебор стоял, гудели лежни. Будто силы сравнялись, и время, поднявшее реку, осадит ее, поможет. Только выдержать время...

Вода не подымалась больше, но и не падала. Близко стояла вода к поселку Нерга. Не стояла она — кидалась, выпихивала льдины на бровку берега...

— Еще продержится час и пойдет на убыль, — обещался Даргиничев. — Выдохлась. Амба. Часок бы еще...

Но час проходил, а Вяльнига царапала льдами о сосны.

— Пущай, — говорил Даргиничев, — чем дольше высокая вода держится, тем дружнее падать начнет. Нам же на пользу. Пущай.

Три часа бежала вода на высшей своей отметке, все глядели на воду и проглядели, когда началось, откуда нагнало тучу. Дождь хлынул, и закипела река, выплеснулась через край, заструилась меж сосен. Костер зашипел и погас. Народ побежал где повыше.

Даргиничев в будке у телефона стоял. Все стенки треснули разом, осыпались сколоченные ржавыми гвоздями горбыли. Мертвяк вывернуло из траншеи, поволокло. Даргиничев шлепал за ним по воде, пытался заклинить его в соснах. Увидел рядом с собой Коноплева, обругал его, замахнулся:

— Уйди! Убьет!

Мертвяк подняло на дыбки, Степа едва увернулся. Пошел по колено в воде к поселку. Нечаянная его подружка Нина оказалась с ним рядом. Вынес ее на сухое место и не взглянул. Сорвало нергинскую запонь, и не упала вода, и дождь хлестал, как пули сыпало с неба.

Лед приплавился сверху, нажал, и зашевелились чурки, стали выпрастывать головы, вставать на дыбки. Так и двинулись стоймя на запонь, влезали друг дружке на плечи, сдирали шкуру с боков... Генеральная запонь выгнулась в дугу, натянулась, последняя это была преграда. За нею Вяльнига вольно катила до самого озера.

Генеральная запонь, конечно, была прочнее переборов в Островенском и Нерге. Трехрядные плитки, по восемь бревен в ряду, на железных штырях. Шесть лежней продели сквозь запонь. Двести девушек поставил Даргиничев на генеральную запонь. Но лес приподнял ее. Утопить не хватало весу. Лес поднырнул, прорвался, поплыл в озеро.

Секретарь райкома Журавлев в это время сидел в своем кабинете у телефона, в поселке Вяльнига, неподалеку от устья. Он увидел в окошко плывущий сигоженский лес... Журавлев названивал в Сигожно, но никто не ответил ему. Тогда он вызвал Астахова...

— Прорвало, Иван Николаевич, — сообщил Журавлев слезным, пропащим голосом. — Совсем худо дело. Вот тут у меня под окошком несет. И конца не видать... До Сигожно не дозвониться. Видимо, все на запони.

— Ты погоди паниковать, — прогудел Астахов, — может, часть какая-то поднырнула... Сотня полен...

— Да где часть, вон всю реку забило.

— А, черт... — сорвался астаховский голос. — Как же вы так допустили, ей-богу? Девушка, переключите меня на Сигожно. Хорошенько им позвоните. Алё!

...Даргиничев делал, что нужно было делать ему. Он стаскивал бревна на запонь, топил, загружал и пятками чуял, как трутся о запонь идущие низом чурки. Степа думал с пушке своей, о нагане. Он оставил его в кабинете, в столе. Степа думал, что если он не удержит сигоженский лес, то жить ему невозможно. Некуда ему станет жить, если он так опростоволосится перед народом. Лес уходил, и Степа казнил себя: «Пулю в лоб — и амба. Так и так амба...»

Засоры лопались, как шнурки. Даргиничев строил всю зиму свою оборону. Все крепко построил, не ворвалось бы. Только дождя не учел.

— Степан Гаврилович! — Это Устриков звал, Петр Иваныч. Он бежал по запони и кричал: — Степан Гаврилович! Вас Астахов спрашивает к телефону.

Даргиничев махнул рукой:

— Какие разговоры... Не до разговоров нам сейчас, скажи. Все, кто ни есть живые, на запони топчемся...

— Сказали, чтоб хоть из-под воды достать... Водичка упала, Степан Гаврилович. Уходит почем зря. На полметра уже ушоццы.

— Да ну? — Даргиничев поднял лицо и понял вдруг, что нету дождя, весь вышел.

Он поднялся на берег, на кряк; устойчивость земной тверди отдалась в нем внезапной радостью. Обернулся к реке: запонь провисла кошелем; чурки выныривали из-под нее; на чистой большой воде они казались сенинками, щепками. Выше запони дыбился лес — до самой излуки; запыжил наглухо реку, не шевелился.

— Амба, — сказал Даргиничев. — Теперь его стиснет — сам себя держать будет. Никуда не денется... — Он сдвинул шапку на темя, стер платком лоб. — Пойти Астахова успокоить, — сказал, — а то в штаны наклавши сидит. С него первого спрос, если что... — Поголубел Степин глаз, веселый, дерзостный стал. Разъяснило наконец.

— Ну как? — дознавался Астахов в тревоге, в тоске.

— А так приперло, Иван Николаевич, — весело ответил ему Степа, — что хоть с обрыва вниз головой…

— Ты брось эти штучки, — задыхался во гневе астаховский голос. — Про... запонь? Журавлев звонил, под окошком у него лес плывет. Ты понимаешь, чем это пахнет?..

— У страха глаза-то по тарелке, — весело говорил Даргиничев. — Кубов двести ушло, не больше. Вода высоко вздынулась, Иван Николаевич. Старики не помнят такого паводка. Срочные меры мы приняли. Зубами держим. Больше нечем держать. Велика Россия, а отступать некуда было. Как панфиловцы под Москвой. Некуда отступать. Не пустили. Теперь на убыль пошла...

— Так что же, — сомневался и верил уже Астахов, — выходит, Журавлев зря панику развел?

— Двести всего кубов уплыло. Пыж держится, не шелохнется...

— Двести кубов — это терпимо, это куда ни шло... Ты вот что, Степа, учти: лес целый год в воде проболтался, тонуть начнет почем зря. Баржи к тебе из Сонгостроя по каналу идут. Все наличные силы ставь на погрузку, не то утопим древесину...

— Две недели народ не спавши, — сказал Даргиничев. — По уши мокрые все. Как тритоны в воде буруздимся. Как тритоны. Баню стопим сегодня, пущай отдохнет народ. Пущай. Заслужил.

— Ты вот что, Степа, — сказал Астахов, — списки подготовь особо отличившихся. С Коноплевым согласуешь, и мне пошлите. Указ готовят по нашему наркомату. Награждать будут. А банями не очень увлекайся. Где баня, знаете ли, там еще что-нибудь. Народец у тебя еще тот... Смотри, Степа!

Астахов подышал в трубку, перестраивал свой голос на другой регистр.

— Ну так что, Степа? — Праздничный сделался голос, застольный. — Поздравить можно тебя? Выдюжили?.. Ну, поздравляю. Сейчас мы даже не можем с тобой представить, какое это великое дело. Обнимаю, Степа, тебя... Спасибо...

— Девчатам надо спасибо сказать, Иван Николаевич. Нет им цены...

Упала вода, но тросы гудели, дымились в смоляной испарине, дрожали как струнки: чуть тронь — и порвутся. Директор приставил к тросам охрану — самых крепких и бойких девчат отобрал, круглые сутки вахту несли. На правом берегу командовала охраной Тоня Михеева. На левом против поселка ответственность за охрану возложили на Клаву Матюшину, бригадира.

Клаве обидно было до слез сидеть на бугре сторожихой. Столько она натаскала за зиму этих тросов, траншеи долбила на берегу, лед колола в Островенском и Нерге, мешки с зерном возила со станции на пекарню, впрягалась в водовозные сани.

Директор поставил Матюшину бригадиром. Месяца не прошло, как матюшинская бригада норму стала давать. Да еще и песни запела, идучи с работы домой.