К сорока годам Серафима Максимовна стала инженером-механиком лесного треста по сплаву. Хотя не училась она в институте и даже в техникуме не бывала — самоучкой дошла.

Вся жизнь ее проходила в разъездах, в командировках. Домом она не обзавелась: так, кое-какая жилплощадь имелась в городе — для ночлега. Война застала Серафиму Максимовну на сплавном рейде в Гумборице. Такой же рейд, как на Вяльниге, полтораста тысяч кубометров приплавленного в запонь леса, два крана «норд-вест». На второй день войны из мужчин остался в Гумборице только директор сплавной конторы.

На кране он не умел работать, а суда приходили, как всегда, по графику, становились под погрузку. Директор хватался за голову: «Что делать, Серафима Максимовна? Что делать?» — «А что будешь делать, — отвечала Серафима Максимовна, — парнишек надо учить. Их ведь только допусти до крана, они рады-радехоньки будут».

Шестерых гумборицких парнишек научила Серафима Максимовна орудовать рычагами на кране «норд-вест». Было парнишкам по пятнадцать да по шестнадцать. Инженер-механик треста принимала у них экзамен, выдала справки о знакомстве с техникой безопасности. Первым делом парнишки перемазались с головы до пят. Так и звали их на рейде «чернокожими». Да еще пришлось опустить сиденья в будках кранов, иначе не выжать было кранистам педалей.

Глаз был нужен да глаз за чернокожими. Чуть им выдавалась минута, они катали друг дружку на грейфере. И девчонок катали. От кранов готовы были вовсе не отходить. И спали тут же, в будке на берегу. Грузили суда по графику. Особенно ловко работали Леша и Коля, краниста Денькина сыновья. Один наверху за рычагами, другой на «дворике» помогал грейфер загружать. Потом другой лез наверх.

Младший, Леша, сидел наверху. Поднял нагруженный грейфер, только начал поворачивать стрелу, нога у него соскользнула с педали. Раскрылся грейдер. Полтора кубометра дров упало сверху на Колину голову. Похоронили Колю.

Серафима Максимовна постановила не допускать к работе на кране без специальных кожаных набоек на обуви. Прибили набойки, грузили суда, пока не стали падать на Гумборицкий рейд бомбы, а потом и снаряды.

— Ну что будем делать, Серафима Максимовна? — спрашивал Даргиничев. — Кроме меня, нет кранистов. Один на всю Вяльнигу... Я-то бы с полным удовольствием краном командовать согласился. Было бы на кого остальное хозяйство переложить... Не на кого перекладывать. От же, ей-богу, положеньице... Девчат заправщицами чурки можно будет около кранов держать. А к рычагам им рано садиться. Мясом пущай обрастут...

— Парнишек надо учить, — говорила Серафима Максимовна. — Они восприимчивые к технике. Быстро осваиваются на кране. В Вяльнигу вот ужо схожу. На учет надо взять всех парнишек. Да и к девчатам тоже приглядеться. Может, которым приходилось с техникой дело иметь.

— Приглядывайся, Серафима Максимовна, — говорил Даргиничев. — У меня-то времени не хватает до каждой дойти. Бойкие есть — просто беда. Вон бригадиром у меня Тоня Михеева назначена — огонь девка. На Бадаевских складах она грузчицей была. И еще с ней товарки ее приехали, тоже грузчицы со складов. Я их пока с работой не торопил, так они сами ко мне в кабинет пришли. «Давай, — говорят, — директор, работу, мы трудиться приехали, а не баклуши обивать». Я их послал троса на залом заводить, перетягами лес крепить. Тяжелая, мужская работа, в кровь руки рвет, а ничего, справляются... Разные девки есть... Походи, Серафима Максимовна, по баракам, побеседуй с ними. Тебе легче общий язык найти.

Серафима Максимовна ходила, дымила махорочной цигаркой. Девушки обращались к ней: «Товарищ начальник». Кто же еще, как не начальник, стриженая, серьезная, строгая женщина в полушубке? Девушки жаловались ей, что нет писем, нет рукавиц и хлебушка не хватает. Жаловались, но ропота не слыхала от них Серафима Максимовна. Главное, чем жили сейчас эти девушки, была работа. Им хотелось работать помногу. Работа спасала их зимой. Тех, которые не смогли работать, они похоронили на Пискаревском, на Серафимовском кладбищах. Девушки были дружинницы, бойцы батальона МПВО. Они научились зимою мерить запас своей жизни полнотою самоотдачи, участием в общем для всех бытии. Содержание, смысл, основу этого бытия составляла работа. Жизненная потребность и чувство долга соединились. Война и блокада сделали девушек солдатами трудовой армии.

Они бы не уехали из своего города, но их послали работать. Велика была их жадность к хлебу, к еде, но еще сильней была жадность к работе. По утрам бригадиры подымали свои дружины и батальоны. Командиров стали звать бригадирами. Девушки выходили на лютый мороз, в сизое, неразвидневшееся, заиндевелое утро. Они спускались к запони, тянулись гуськом по глубоко протоптанной тропе вверх по руслу Вяльниги. Распутывали мотки стального троса. Долбили ломами лунки во льду. Рыли на берегу траншеи. Пилили дрова.

Звуки работы пока еще не могли пересилить густую морозную тишину. Звуки эти были слабы, едва заметны. Но становились они слышнее день ото дня. Тяжелая снежная, ледовая оцепенелость нарушилась движением, голосами, дыханием работающих людей.

Работа девушек подчинялась плану, план был простой у Даргиничева: до весны разбить, взорвать смерзшийся залом, разобщить древесину, переплести ее тросами и привязать к берегам. И еще навести по льду две вспомогательные запони выше коренной, генеральной — чтобы переломить ледоход.

Приехал на Вяльнигу профессор из научно-исследовательского института лесосплава, познакомился с планом и укорял Даргиничева за примитивность решения и объяснил, как нужно действовать по науке. Однако наука требовала технической оснастки, а у Даргиничева имелось в наличии только восемьсот ленинградских девушек. Да и то не все еще выходили на работу. И рукавиц не хватало. Без рукавиц с тросами много не наработаешь.

После войны уже, через двадцать пять лет, Даргиничев смеялся, вспоминая того профессора: «Поставить бы его тогда на мое место — за милую душу лес бы весь упустил в озеро. Пришлось бы на науку списывать. От же, ей-богу, мудрецы...»

Однажды на берегу среди ковыряющих мерзлую землю девушек Серафима Максимовна выделила, одну, постарше, она была и одета получше. Перчатку сняла с руки, и проблеснул у нее на пальце перстень с драгоценным камнем. Лицо печальное было у молодой женщины: бескровные губы, присыпанные пеплом глаза. Какое-то недоумение, несказанный вопрос выражало это лицо.

Серафима Максимовна заговорила с женщиной и узнала, что по профессии она штурман дальнего плавания.

— Что же это получается, товарищ начальник, — пожаловалась женщина Серафиме Максимовне. — Нам говорили, что мы поедем всего на две недели на заготовку дров для Ленинграда. Я даже запасной одежды с собой никакой не взяла. А мы уже здесь полтора месяца, и конца не видать...

— Не знаю, кто вас неправильно информировал, — отвечала Серафима Максимовна. — Только думаю, что отчаиваться вам не надо. Пароходы сейчас все равно не плавают. Весной начнется навигация — ваши знания нам здесь очень будут нужны. Да и сейчас они пригодятся. Это непорядок, что вы землю копаете. В сплавной конторе острый недостаток в счетных работниках. Я договорюсь с директором, пойдете работать в контору.

В сумраке барака с замурованными морозом, забитыми фанерой окнами плакала девушка. Руки она разорвала стальными заусенцами тросов. Руки маленькие у нее были, нерабочие руки.

Девушка все рассказала Серафиме Максимовне про себя, выплакалась, навсхлипывалась и умолкла. Работала она раньше заведующей библиотекой в консерватории. Серафима Максимовна пообещала устроить девушку заведующей на почту.

Нина Нечаева не плакала, она лежала на топчане, глядела в потолок, глазницы ее были совсем синие, чуть желтел ободок вокруг расплывшегося зрачка.