Эш удивляет меня тем, что кружит меня перед другом, словно мною хвастается.

— Она выглядит божественно, не так ли, мистер Мур?

И судя по тому, как глаза Эмбри следуют за мной, он видит мое тело сквозь ткань платья.

— Достаточно хорошо, чтобы съесть, мистер Колчестер.

И моя ответная дрожь не имеет ничего общего с холодом.

— А Абилин решила заняться благотворительностью и согласилась стать твоей спутницей, — добавляет Эш. — Так что, сегодня вечером у нас обоих будет по внучке Лео Гэллоуэйя в качестве спутниц.

Эмбри улыбается, но его улыбка не касается глаз.

— Замечательно, — он протягивает руку Абилин, которая изящно ее берет, хотя выглядит такой же несчастной. — Начнем?

Мы с Эшем идем позади них, и Эш наклоняется, чтобы прошептать:

— Знаешь, а ты жестока, раз надела это перед Эмбри.

— Абилин думала, что я должна переодеться.

— Ты похожа на богиню. Чистая мука быть рядом с тобой, пока ты в этой штуке.

Я провожу пальцами вверх по его бицепсу.

— И что бы ты сделал, если бы нам не нужно было быть здесь?

Лицо Эша озаряет лукавая улыбка.

— Я всегда хотел трахнуть богиню в задницу.

Я краснею так сильно, что он смеется.

— Остановись, — смущенно бормочу я, чувствуя нарастающую жару между своих ног. — Кто-нибудь может тебя услышать.

— Именно ты это начала. И ты действительно думаешь, что я буду первым мировым лидером, который трахал чью-то задницу? Было, по крайней мере, два или три английских короля, которые в этом плане обошли меня.

Я хлопаю его по руке, пытаясь заставить его понизить голос.

— Ну, они не делали этого со своими женами. И они определенно не говорили об этом на публике.

Глаза Эша начинают блестеть, но в его голосе слышен хриплый подвох.

— Нам нужно повысить уровень комфорта в стране с помощью содомии. И я могу придумать несколько способов, с которых мы могли бы начать (Примеч.: Идеология содомии — современная идеология, носители которой верят в необходимость пропаганды гомосексуализма и требуют ритуального уважения к гомосексуалистам).

— Кроме того, — продолжаю я вполголоса, следя за тем, чтобы мой голос не разносился по длинному коридору, освещенному канделябрами. — Тебе не разрешается меня возбуждать. Потому что я ничего не одела под свое платье.

Эш останавливается, прямо посреди коридора. Все его тело представляет собой статую, излучающую мужской интерес.

— Что?

— Это из-за особенностей платья, ты, извращенец. Но это означает, что мне нужно, чтобы мое тело чувствовало себя спокойно.

В мгновение ока я оказываюсь прижата к нему, большая рука ложится между моими лопатками, а другая на задницу, прижимая мой таз к его. На каблуках я была достаточно высокой, чтобы почувствовать набухающую эрекцию прямо напротив моего холмика, и этого достаточно, чтобы мои колени ослабли.

— Какое у тебя стоп-слово? — спрашивает Эш, его дыхание опаляет мое ухо. Я чувствую слабые царапины, оставленные его подбородком на моем — даже через час после бритья, у него появлялась пятичасовая щетина.

— Максен, — произношу я, сглатывая.

— Правильно. Можешь его использовать.

Я киваю, чувствуя его лицо напротив моего, тая в его жгучей уверенности, в его не вызывающей сомнений похоти. Мы находились одни в коридоре, за исключением агентов секретной службы, которые старательно смотрели на входы и выходы, а не на нас.

— Хорошо. Это мы прояснили. Помни вот что: твое тело принадлежит мне. Знаешь, когда твое тело хорошо себя чувствует? Когда оно повинуется мне. Если я захочу, чтобы твои соски были такими твердыми, что я мог их видеть через ткань твоего платья, или если захочу, чтобы твоя киска была настолько мокрой, что ты будешь оставлять след на своем стуле, — ты это сделаешь. Понятно?

— А что, если я этого не сделаю? — бормочу я дразнящим голосом.

Эш немного отступает, глядит с нежностью в мои глаза, а затем сжимает меня, когда понимает, что я шучу, а не пытаюсь определить границы.

— Тогда, возможно, мы перейдем к нашему разговору о содомии намного раньше, чем планировалось.

— Ты не можешь наказать меня тем, чего я хочу.

— О, — выдыхает он мне на ухо, — но разве не в этом все веселье?

Он прижимается губами к чувствительному местечку за моим ухом, а затем выпрямляется, кладет мою руку на сгиб своего локтя и снова направляет нас по коридору.

— Подожди, пока я не скажу Эмбри, что под этим платьем на тебе ничего нет.

— Что?

Эш ухмыляется.

— Ты же не думала, что я удержу от него в тайне такую удивительную информацию, правда?

Я пялюсь на него с недоумением и ужасом, и (знаю, разве не в этом вся суть?) чувствую возбуждение.

— Эш… ты действительно считаешь, что это справедливо?

— Справедливо по отношению к кому?

— Черт побери, справедливо по отношению к любому из нас. Мы до сих пор не поговорили о том…

— И мы не будем здесь этого делать. Мы поговорим, обещаю, и мы разберемся со всей этой историей между нами. Но на данный момент не заставляй Эмбри страдать за то, что он тебя любит. Я этого не делаю.

— Он меня не любит, — возражаю я. (Немного слабо, потому что, ох, от мысли о том, что Эмбри меня любит, мое сердце начинает биться быстрее.) А затем я вспоминаю мужчин, целующихся под омелой. А этот случай включен в историю?

Я открываю рот, чтобы спросить, сказать, что я знаю, но мы оказываемся у двери в бальный зал, и момент упущен.

Мелвас Кокур и его жена Ленка приехали последними. Они торжественно вплыли, словно кинозвезды, и даже я должна была признать, что внешне они соответствовали этим образам. У Мелваса были русые волосы, квадратная челюсть и широкое лицо компенсировались прямым носом и поражающими темными глазами. Ленка же выглядела как человек-кукла: с утонченной внешностью, небольшим заостренным подбородком и губами в форме сердечка. Но так же, как и у куклы, у нее были стеклянные пустые глаза. И когда они подошли к нам с Эшем для официального представления, я вижу, что плакала.

Я снова смотрю на Мелваса и то, как его пальцы впиваются в ее тощее плечо, сказало мне обо всем, что мне нужно было знать.

Официальное представление было нудным и требовало много времени, потому что были советники, вице-президенты и члены кабинетов министров. И так как лишь немногие из нас говорили по-украински, и лишь немногие из них говорили по-английски, почти все нуждалось в переводе. Но меня воспитали для того, чтобы улыбаться, притворяться, находить общий язык, пожимать у руки и спокойно шпионить, так что именно это я и сделала.

К счастью, наконец подошло время сесть за стол и поесть. Я сидела рядом с Ленкой, Мелвас находился с другой стороны от меня, а прямо за ним расположился Эш. Замысел заключался в том, чтобы предоставить Мелвасу и Эшу достаточно времени для неофициального общения, но при этом я оказалась зажата между «человеческой оболочкой» и мужчиной, который, как я подозревала, был монстром.

Мне было неприятно, но опять же, я была воспитана для таких моментов. Я выпиваю глоток вина, чтобы заранее отдать себе должное, а затем поворачиваюсь к Ленке.

— Вы говорите по-английски? — спрашиваю я.

Ее глаза устремляются ко мне, затем снова опускаются к тарелке. Она едва прикасается к салату, и мягкая булочка, покрытая маслом на ее тарелке не тронута. Из-за этого мне почему-то становится очень грустно. Независимо от того, насколько темной оказывалась моя жизнь, я всегда считала, что углеводы являются одним из немногих реальных подарков жизни.

Наконец-то она качает головой.

— Нет, английский, — выдавливает она.

— Я не говорю по-украински, — извиняюсь я. Черт возьми, почему образование, которое я получила в интернате, не было более полезным? Все те часы, во время которых я занималась переводом Цицерона и Руссо, и ни один из них не был сфокусирован ни на одном из языков славянской группы. — И я полагаю, что вы также не говорите по старо-английски или по средне-английски. Но, может быть… Francais? Deutsch? Латинский?