Голова Ленки дергается, и в ее глазах появляется слабый импульс жизни.

— Ich spreche Deutsch (Примеч.: Я говорю по-немецки).

Я ей широко улыбаюсь.

— Wunderbar! (Примеч.: Великолепно!) — Еще один глоток вина и я принимаю решение частично простить Академию «Кэдбери». — Мой немецкий очень запущен, — объясняю я Ленке на немецком. — Я не очень часто его использовала после колледжа, когда перешла на средневековые языки.

— Я тоже не говорила на нем много лет, — мягко говорит Ленка, также на немецком языке. Я сразу отмечаю, что ее акцент и произношение намного лучше моего.

— Вы, должно быть, выучили его, когда были очень молоды. Вы говорите почти как носитель языка.

Ленка поднимает вилку и утыкает ее в салат.

— Моя бабушка была немкой. Она присматривала за мной, пока мама работала, и я выросла, разговаривая как на украинском языке, так и на языке семьи моей матери. Но, — она бросает взгляд мне за плечо, туда, где сидят Мелвас и Эш, разговаривая в смеси украинского и английского, — мой муж не любит, чтобы я говорила по-немецки, потому что он его не понимает.

— Он будет обеспокоен, если узнает, что мы сейчас говорим по-немецки? — спрашиваю я, как можно мягче.

Она слегка кивает, сглатывая. Это действие выглядит почти болезненным, учитывая, насколько тонкая у нее шея.

— Но он, конечно же, с гордостью узнал бы, что его жена так хорошо выполняет свои дипломатические обязанности, — говорю я.

Она выглядит смущенной.

— Подумайте об этом. Вот то, что вам нужно: очарованная вскоре-будущая-первая-леди, которая сегодня вечером расскажет президенту Соединенных Штатов насколько добры и умны жители Карпатии, — объясняю я. — Вы доказываете, настолько ценным активом являетесь, какими особенными талантами обладаете и используете их для положения мужа.

— Я не думала об этом в этом ключе. — Она мгновение жует свою губу. — Но, возможно, мой муж не хотел бы, чтобы вы были очарованы. Он мог бы подумать, что я ослабила его силу, его желание заставить американцев его бояться.

— Вы хотите, чтобы я сделала вид, что запугана? — честно спрашиваю я. — Я могу это сделать. Никто не узнает, кроме вас и меня.

— Вы бы сделали это для меня? — спрашивает она, ее кукольные глаза выражают неверие. — Но почему?

— Даже если наши страны едва ли находятся в мире, я думаю, что любовь к президентам помещает нас в очень «маленький клуб». Думаю, что это делает нас друзьями. Не так ли?

— Не знаю, — неуверенно произносит она. — У меня не очень много друзей.

Я тяну руку под столом и сжимаю ее маленькую ручку.

— Сегодня вечером у вас появился еще один.

И в первый раз я вижу на ее лице нерешительную улыбку. Она исчезает почти сразу, но она определенно там была, и я вознаграждаю себя еще одним глотком вина.

После обеда произносится еще несколько речей, за которыми следуют вежливые аплодисменты, а после начинаются танцы. По протоколу я должна была танцевать с Мелвасом, а Ленка с Эшем, и она дрожит, когда мы встаем.

— Я не уверена, что вы слышали о моем женихе, — говорю я ей по-немецки, — но он очень добрый. К сожалению, он ужасный танцор, и вам придется защищать свои ноги.

Это вызывает у нее еще одну улыбку.

— Я попробую. — Но улыбка быстро исчезает. — Мой муж… он может быть недружелюбным. Я сожалею заранее, если он будет недружелюбным по отношению к вам.

— Не ваша вина, если он будет недружелюбным. Ничто из того, что он делает, не является вашей ответственностью, — серьезно говорю я ей, ища правильные слова на немецком языке. — И я обещаю, когда дело коснется вашего мужа, я смогу о себе позаботиться.

— Возможно, вы сейчас так думаете, — печально говорит она, — но у него есть способ получить то, чего он хочет, причиняя боль людям.

И сначала я думаю, что она неправа. Мелвас вывел меня на танцпол, когда Эш с Ленкой заняли свои позиции. Его лицо выражало лишь очарование. Он обхватывает меня руками, и мы начинаем танцевать. На самом деле, он — очень хороший танцор, и в течение минуты или двух мы так сосредоточены на танцах и улыбках для фотографов, что не разговариваем. Но как только я начала расслабляться, он говорит:

— Вы очень красивая женщина. — Его английский оказался удивительно понятным. — Ваш президент Колчестер — очень удачливый мужчина.

— Спасибо, — вежливо отвечаю я. — Но я считаю себя такой же удачливой.

— Вы так думаете? — Его широкий лоб морщится в насмешливом недоумении. — Но, конечно же! Великий американский герой, солдат, которого никто не смог победить. Говорят, что Америка ни разу не проигрывала ни одной битвы, когда он выходил на поле боя. Это правда?

Мне не нравилось, куда вел этот разговор.

— Вы скажите мне, правда ли это, — говорю я, достаточно мило, чтобы замаскировать вызов в моих словах.

— Вы знаете, а мы с ним однажды сражались лицом к лицу, — произносит Мелвас, умело управляя мной во время сложного вращения. Вокруг нас раздались впечатленные аплодисменты, и он вернул меня на прежнее место. — Небольшая деревня под названием Глейн. И в тот день он позволил сгореть церкви, полной гражданских лиц. Мне кажется, что это не очень-то по-геройски, но опять же, возможно, вы, американцы, больше заботитесь о победе, чем о том, каким образом эту победу одерживаете.

Я не могу сдержать вызывающего зуд горячего негодования, которое покалывает мою кожу, и, честно говоря, не хочу его сдерживать.

— Вы утверждаете, что их смерти на руках президента Колчестера, а не на руках тех людей, которые в них стреляли? Что за нее не ответственны те люди, которые подожгли лодку, полную детей?

К моему удивлению, Мелвас широко улыбается.

— В вас есть дух. Мне нравится это в женщине.

Я вспомнила о Ленке и серьезно засомневалась в этом.

— Итак, если вы там были, — продолжаю я, — вы были тем, кто отдал приказ? Вы лично стреляли в гражданских лиц? Или поджигали ту лодку?

— Вы думаете, что я такой монстр?

Я думаю о Ленке. Я думаю о договоре. Я думаю о воображаемой шахматной доске, которую мой дедушка учил меня удерживать в уме, когда я для него шпионила, и все же я выбрасываю все это из головы, предпочитая честность.

— Да. Только монстры пытаются убить детей, президент Кокур, а настоящий мужчина не обвиняет кого-то другого.

Гнев вспыхивает на его лице и быстро исчезает из-за уязвления его мужественности, и его плечо напрягается под моей рукой.

— Вы проверяете меня, мисс Гэллоуэй, — говорит он, и его хватка на мне становится жестче. — Вы в такой манере проверяли и своего героя?

Я поднимаю подбородок.

— Мне не нужно было этого делать.

— Знаете, если бы вы были моей женой, я бы удостоверился, чтобы вы больше никогда не разговаривали со мной подобным образом. — Он дергает меня, притягивая ближе, и я спотыкаюсь, тихо ойкая. — И я бы получил огромное удовольствие, пока преподавал бы этот урок.

Еще один рывок, и я его чувствую. Чувствую это. Его стояк.

Если я раньше хотела понять, что именно со мной не так, в специфике отношений с Эшем, то сейчас вся эта размытость стирается. Сейчас я ясно это вижу — я вижу разницу между согласованным обменом силой и фактическим насилием, которое могли применить мужчины по отношению к женщинам. Я точно знаю, что имел в виду Мелвас под преподаванием урока, и это не игривые шлепки, ограниченные стоп-словом и привязанностью. Все, что я чувствую от слов Мелваса, — это тошноту и желание сбежать.

Я пытаюсь отступить, но он мне не позволяет, убеждаясь в том, что я понимаю, насколько он сильнее меня.

— Я не хотел грубить, — неожиданно извиняется он, словно поражен своей внезапной сменой настроения. — Не по отношению к такой красивой женщине. Возможно, вы могли бы навестить меня сегодня вечером, и я смог бы возместить причиненный ущерб.

Я перестаю сопротивляться его хватке, хотя эрекция, прижимающаяся к моему животу, вызывает всевозможные инстинктивные сигналы тревоги. Я смотрю ему в глаза.