— Не плачьте, Мариана, не надо, — проговорил Симан. — Если и плакать кому-то, так мне одному; но я могу не стыдиться слез, которые пролил, — то были слезы благодарности вам и вашему отцу за все, что вы для меня сделали. Я сейчас только узнал, что мать никогда не посылала мне денег. Деньги, что мне передал ваш отец, принадлежат ему.

Мариана прикрыла лицо передником, которым вытирала глаза.

— Отец ваш не подвергался никакой опасности? — спросил ее Симан еле слышно.

— Нет, сеньор.

— Он дома?

— Да, и в сильном гневе. Хотел прийти сюда, да я не пустила.

— Его никто не преследовал?

— Нет, сеньор.

— Передайте ему, чтобы ничего не опасался, подите успокойте его, да не мешкайте.

— Не могу, должна прежде сделать то, что он велел. Сейчас выйду и вскорости вернусь.

— Распорядитесь купить мне стол, стул, чернильницу и бумаги, — сказал Симан, вручая Мариане деньги.

— Все вскорости доставят; уже доставили бы, да отец не велел мне ничего покупать, покуда не узнаю, может, ваше семейство уже прислало вам все, что надобно.

— У меня нет семьи, Мариана. Возьмите деньги.

— Без дозволения отца деньги взять не могу. На расходы мне с лихвой хватит тех, что при мне. А как рана ваша?

— Только сейчас мне и вспомнилась, — сказал с улыбкой Симан. — Должно быть, затянулась, раз не болит... О сеньоре доне Терезе известно что-нибудь?

— Знаю, что повезли ее в Порто. Тут рассказывали, она в беспамятстве была, отец велел уложить ее в литейру. У дверей их дома много народу толпится.

— Хорошо, Мариана... В трудную минуту всегда сыщется поддержка. Ступайте, думайте о своем постояльце, будьте ему ангелом-хранителем.

На глазах у девушки снова выступили слезы; борясь с рыданиями, она проговорила:

— Наберитесь терпения. Вас не бросят на произвол судьбы. Помните, теперь у вас есть еще одна сестра.

И с этими словами девушка достала из больших своих карманов сверток бисквитов и бутылку коричного ликера.

— Скверный завтрак, да я готового больше ничего не сыскала, — проговорила она и проворно вышла, чтобы избавить бедного Симана от изъявлений признательности.

Коррежидор в тот же день велел жене и дочерям приготовиться к отъезду из Визеу, который он назначил на завтра, распорядившись упаковать все, что можно было перевезти во вьюках.

Привожу немудрящие и скорбные воспоминания одной из дочерей коррежидора, письмо от которой получил я несколько месяцев назад.

«Миновало уже пятьдесят семь лет, а грустные воспоминания юности свежи у меня в памяти, как будто все произошло вчера. Не знаю, почему давние детские дни помнятся теперь так ясно. Мне кажется, тридцать лет назад память моя не хранила такого множества подробностей.

Когда матушка велела мне и сестрицам укладывать вещи, мы все расплакались, отчего батюшка еще пуще разгневался. Сестрицы, то ли потому, что были старше, то ли потому, что привыкли к наказаниям, тотчас примолкли; я же, наказанная лишь раз в жизни, из-за Симана, не унималась и в простоте душевной отважилась попросить у папеньки дозволения повидаться с братцем в тюрьме до отъезда из Визеу.

Тут была я наказана вторично, и со всею строгостью.

Слуга, который понес в тюрьму обед, воротился с нетронутой корзинкою и рассказал, что у Симана в камере уже стоит кое-какая мебель, а сам он обедает и с виду спокоен. В тот час все колокола Визеу звонили за упокой души Балтазара.

Вместе с братом, по словам слуги, в камере была красивая деревенская девушка, печальная и заплаканная. Слуга загляделся на нее, и Симан молвил, указав на девушку: «Вот моя семья».

На следующий день с зарею мы отбыли в Вила-Реал. Матушка всё плакала и плакала; отец, которого слезы ее приводили в бешенство, вышел из литейры, велел мне пересесть к маменьке, а сам проделал весь путь на моем муле.

Когда мы поселились в Вила-Реал, перепалки из-за Симана так участились, что папенька покинул семейство и поселился в одиночестве в имении Монтезелос. Маменька тоже хотела было оставить нас и уехать к своим родственникам в Лиссабон, чтобы добиваться освобождения Симана. Но когда о ее намерении проведал отец, характер которого переменился самым ужасным образом, он пригрозил маменьке, что добьется, дабы ей запретили по суду покидать дом, где живут ее супруг и дочери.

Маменька писала Симану, но ответов не получала. Она думала, сын не отвечает ей; но много лет спустя среди отцовских бумаг мы обнаружили все писанные ею письма. Стало понятно, что их перехватывали на почте по приказу батюшки.

Одна сеньора из Визеу написала матушке письмо, где расточала ей хвалы за любовь и сострадание, явленные в ее попечениях о нуждах несчастного сына. Это письмо было передано матушке одним погонщиком мулов, а не то разделило бы оно участь всех прочих. Матушка подивилась тому, что у ее приятельницы составилось подобное мнение, и в ответном послании она призналась, что никакой помощи сыну не оказывает, ибо он отверг и ту малость, которую могла она для него сделать. На это сеньора из Визеу отвечала, что неподалеку от тюрьмы живет одна девушка, дочь кузнеца, она-то и заботится об узнике, так что он живет в опрятности и ни в чем не терпит нужды, а людям девушка говорит, что печется о Симане по приказу и на средства сеньоры доны Риты Пресьозы. Матушкина приятельница присовокупила, что не раз приглашала красавицу к себе и предлагала ей разные лакомые блюда для передачи Симану, но та отказывалась брать и говорила, что сеньор Симан ничего не принимает.

Время от времени доходили до нас вести, неизменно печальные, ибо в отсутствие батюшки все знатные люди Визеу, как и следовало ожидать, ополчились против злополучного моего брата.

Матушка писала своим столичным родичам, вымаливая королевское помилование сыну; но письма ее неизменно попадали в руки отца.

А что же делал меж тем он сам у себя в имении, без семьи, без почестей, натворив столько бед и не получив за то никаких наград? Нанял работников и пытался возделывать большую пустошь, где и поныне, среди дрока и вереска, вернувшихся на эти земли после того, как их забросили, встречаются посаженные им виноградные лозы. Матушка в письмах к нему оплакивала участь сына; отец же отвечал только, что с правосудием шутки плохи и в древности сами отцы выносили смертный приговор преступным сыновьям.

Однажды матушка набралась духу и, пожаловав к отцу в Монтезелос, попросила дозволения поехать в Визеу. Отец, неумолимый, отказал ей в просьбе и жестоко ее разбранил.

По прошествии семи месяцев мы узнали, что Симана приговорили к смертной казни через повешение, причем виселица будет воздвигнута на месте преступления. Окна на неделю затворились; мы надели траур, а матушка слегла.

Когда в Вила-Реал это стало известно, все знатнейшие дворяне тех краев направились в Монтезелос, дабы уговорами склонить отца к тому, чтобы он пустил в ход свою влиятельность во имя спасения приговоренного к смерти сына. Из Лиссабона приехали некоторые родичи, они подняли голос в защиту Симана, утверждая в негодовании, что подобный позор бесчестит все семейство. Отец всем отвечал одинаково: «Виселица изобретена не только для тех, кто не знает имени своего деда. Позор для семейства — дурные поступки членов оного. Правосудие приносит бесчестие лишь тому, кого карает».

Был у нас двоюродный дед, очень старый и почтенный, по имени Антонио да Вейга. Он-то и сотворил чудо, и произошло это так: явился он к отцу и сказал: «Милостью Божией живу я на свете восемьдесят четвертый год. Проживу ли еще год-другой? Нынешняя моя жизнь — не жизнь; но я жил и подлинной жизнью, честной и не запятнанной доныне, и вот ныне пришел ей конец; глаза мои не должны узреть бесчестие семьи нашей. Домингос Ботельо, либо ты сей же миг обещаешь мне спасти сына от виселицы, либо я покончу с собой у тебя на глазах». И с этими словами он приложил к шее лезвие бритвы. Отец мой схватил его за руку и сказал, что сын его не будет повешен.