Пинто Монтейро, некогда столь искушенный в разнообразных махинациях, на склоне дней был обманут каким-то прохвостом. Слепца надули: оказалось, что ферма в Алто-Доуро, купленная за шесть конто, заложена в казну, а продавец, предъявив в Порто фальшивые документы, получил деньги, и был таков. Сотрапезники слепца радовались каждому новому удару судьбы, подталкивавшей Монтейро к нищете, люди же, склонные к созерцательности, недоумевали, как это такого негодяя постигла небесная кара. Приходилось, однако, в это верить.

Поразительное явление! Слепец со стоическим бесстрашием и спокойствием сносил все удары, которые так и не смогли пошатнуть его философию. Если он замечал, что жена или сестра плачет, то говорил: «Стыдно плакать, ведь жизнь так коротка! Страдание — это дурной сон, а очнемся мы от него в могиле».

Если же он чувствовал, что тоненькая ниточка христианского смирения готова вот-вот оборваться, то бутылками пил можжевеловую водку и курил до тех пор, пока не падал, сраженный алкоголем и никотином; но иногда, прежде чем впасть в прострацию, он с жаром произносил нелепые речи, в которых неожиданно расцветало ораторское искусство, стяжавшее ему в молодости громкую славу среди завсегдатаев клубов Рио-де-Жанейро. Если на него находил такой стих, он собирался идти в парламент, репетировал речи, которые были так прекрасны, что заслуживали бы похвалы на страницах «Диарио дас Камарас». Иногда он просил жену или сестру, чтобы они рассердили его какой-нибудь репликой «a parte»[137]. Добрую дону Теклу это очень смешило, и она нежно умоляла его лечь — просьба, с которой мы можем обратиться далеко не ко всякому парламентскому оратору.

Подобным образом — и довольно приятно — проходили дни и большая часть ночей в этом шумном доме. Дона Текла опровергла предсказания людей, оплакивавших ее потерянное имущество и предрекавших ей смерть в богадельне, на руках у милосердных старух. Ни часу не грустила эта женщина; за семь лет брака даже крошечное облачко ревности не омрачило ее примерного супружества. Но за семьдесят шестой весной ее жизни последовала суровая зима катаров и подагры, несварений, завалов и колик. В декабре 1861 года смерть вырвала ее из объятий мужа, который впервые в жизни заплакал.

Семь лет холодного одиночества оледенили душу Пинто Монтейро. Двери его дома открывались редко. Все единодушно говорили, что слепец обнищал в третий раз. Так и было — он обнищал, он продал последние драгоценности жены.

Иногда к нему приходила Нарсиза Дикая, садилась за все еще обильный стол своего крестного и утоляла голод. Сестра слепца плакала, сравнивая эту несчастную, опухшую, покрытую багровыми волдырями женщину с красавицей невестой Кустодио да Карвалья, с той изящной амазонкой, из-за которой подрались как-то раз на празднике святого Торквато несколько местных дворян.

Уже давно имевшая отвратительную репутацию, Нарсиза стала печально знаменита как женщина, которая промышляет грабежом — и притом с оружием в руках; это была сущая правда. Больше всего жалоб поступало от тех, кто срывал уже облетевшие цветы ее красоты, а потом отталкивал Нарсизу с грубостью, порожденной отвращением. Нарсиза появлялась перед этими людьми во тьме узких и крутых улочек и направляла в лицо двуствольный пистолет, а они с принужденной улыбкой презрительной жалости бросали ей вырванную силой милостыню. А иногда она влезала в окна знакомых спален и увязывала в узел вещи, словно отбирала свою долю имущества, оставшегося после смерти ее супруга. И перед нею трепетали, как перед настоящей разбойницей, намеренной в крайнем случае дорого продать свою жизнь: из-за шнуровки ее ярко-красного корсажа выглядывала рукоять пистолета, а если она, пробираясь по камешкам через ручей, приподымала юбки, то был виден остро отточенный нож, засунутый за подвязку. Власти тех округов, куда она наведывалась, получили приказ арестовать ее, но Нарсизу спасал страх, который испытывали перед нею кроткие чиновники.

Слепцу была известна злополучная судьба его крестницы, но теперь, когда дело зашло так далеко, советы были бессмысленны, а упреки он обращал к самому себе, ибо это он, заставив девушку покинуть отцовскую лачугу, толкнул ее на пагубный путь безнравственности, это он воспитал ее в неверии и дал ей насладиться всеми преимуществами богатства, это он предоставил ей полную свободу проказничать и озорничать — и тем самым развращаться. Воспоминание об этом стало для слепца дыбой, на которой в продолжение шести последних лет он испытывал неимоверные муки.

Мальчик, бывший у слепца в услужении, рассказывал о том, как однажды сестра Монтейро сказала Нарсизе, что собирается продать два одеяла, потому что больше денег в доме нет, а Нарсиза велела ей не продавать одеяла — она продаст за полцены свой пистолет. Сведениями об иных благородных порывах Нарсизы Дикой я не располагаю.

Вскоре после этого началось мучительное умирание Антонио Жозе Пинто Монтейро. 28 ноября 1868 года в десять часов утра он попросил сестру, чтобы она раскурила ему сигарету и открыла окна, потому что ему жарко и он испытывает какое-то томление. Он приподнялся и сел в кровати, с облегчением вдохнув струю ледяного воздуха, ударившего ему в лицо из открытого окна. Потом он попросил кофе, и, пока сестра варила его, Нарсиза подошла к постели крестного.

— Кто это? — спросил слепец.

— Это я, крестный. Вам лучше?

— Скоро будет лучше. Это должно кончиться. Когда я умру, не бросай мою бедную сестру...

Нарсиза плакала и целовала его руку, а он корчился от приступа цистита. Вечером упадок сил, лихорадка, икота, похолодевшие конечности свидетельствовали об агонии. 1 декабря слепец испустил дух на руках у Нарсизы, которая присела к его изголовью, чтобы помочь ему при последних судорогах.

Последние его слова, произнесенные в предсмертном забытьи, содержат в себе всю мораль рассказанной нами истории:

— У меня было трое детей, и я воспитал их с такою любовью... Что стало с ними?..

И умолк.

Согласились бы дети Ландимского слепца считать его отцом? Для того чтобы ему было на кого опереться в час предсмертных мук, общество должно было отправить в спальню умирающего сбившуюся с пути женщину. Но там, в далекой Бразилии, его горько оплакивала дочь. Был ли случай, чтобы господь не разрешил дочери оплакать отца... в эпитафии?

На кладбище Ландима стоит надгробье, на котором высечено:

Ана дас Невес представляла себе счастливое будущее: она проживет отпущенные ей годы в пристойной бедности и умрет — не в пример брату — в одиночестве, и ее, как мусор, бросят в ту же могилу, где гниют всеми презренные останки слепца.

Этим мечтам не суждено было исполниться.

Однажды правосудие, разыскивавшее Нарсизу за кражу пухового одеяла, проведало, что Невес послала служанку продать его. Приказ об аресте распространился и на нее как на укрывательницу краденого. Судейские нагрянули к ней в дом и в качестве доказательства совершенного преступления обнаружили там корзину яблок, две тыквы и несколько картофелин — сомнительного происхождения урожай, спрятанный Нарсизой в подвале дома своей покровительницы. Сестру слепца взяли под стражу и, поскольку она не могла внести залог, заключили в мрачную камеру фамаликанской тюрьмы. Через несколько дней к ней присоединилась и Нарсиза, которая, узнав, что Невес арестована, швырнула наземь пистолет и предала себя в руки правосудия. Снисходительный судья приговорил обеих к восьми месяцам тюремного заключения, хотя присяжные считали, что их преступления заслуживают вечной ссылки.